— Бог ты мой, похоже, твоя кричит, — прошептал Эдвард, поворачивая на вилке оплывающую зефирину.
Джек уже успел прокусить подсохшую над огнем корочку и с наслаждением ощутил полузабытую сладость мягкого зефирного суфле: в памяти сразу всплыли картины жизни в скаутском лагере. Приторная масса залепила рот; делать нечего — пришлось, обжигая язык, глотать все разом.
— Она вернулась, — с трудом выговорил он.
— Похоже на то. Э-гей! — гаркнул Эдвард; спьяну ему в голову не пришло сначала посоветоваться с Джеком насчет дальнейших действий. — Тут он, у меня.
— У тебя?!
— Ага, мы с ним вовсю гуляем. И не надо нас осуждать.
— Неправда! — крикнул Джек. — Мне тошно и горько.
Он не заметил, как выпил гораздо больше обычного, и теперь все стало казаться забавным и вызывало лишь беспечный смех. В конце-то концов, жизнь не больничная койка. Вокруг происходит масса нелепого и потешного, надо только уметь это видеть. К примеру, его собственный вопль — что ему тошно и горько, — уморительно комичен. Эдвард неожиданно положил руку на колено Джека. Тоже можно лопнуть со смеху. А тут еще… С этим зрелищем вообще ничто не сравнится: нанизанная Эдвардом на вилку зефирина, повинуясь закону тяготения, очень медленно, как в эпизоде из какого-нибудь фильма ужасов, оплывает и вот-вот плюхнется ему на колени.
— Оо-о-о, какое потрясаа-ающее колено у твоего мужа! — взвыл Эдвард, подражая голосу валлийца-педика из телешоу «Маленькая Британия».
Ответа не последовало.
— Куда она делась? — удивился Эдвард. В ту же минуту расплавленная зефирина отчаялась и сгустком эктоплазмы шмякнулась прямиком Эдварду на ширинку.
Пьяный в зюзю Эдвард ошарашено уставился на свое причинное место, и Джек понял, что ничего смешнее в жизни не видел. Любое, даже самое лучшее комическое телешоу бледнеет рядом с этой картиной. Его захлестнул приступ необоримого веселья. Он сотрясался от хохота, или хохот сотрясал его. Глядя на Джека, Эдвард тоже залился смехом, и теперь удержу не было обоим. У Джека уже болел живот, ломило мышцы, скулы. Оба смеялись теперь почти беззвучно, лишь слегка повизгивая, но время от времени дружно разражались оглушительным хохотом, от которого слезы ручьями текли по щекам. Белая блямба на ширинке Эдварда стала для них «кнопкой включения», от одного взгляда на нее они форменным образом задыхались от смеха. Корчась и раскачиваясь на стульях, едва не падая, они бессильно стонали, мечтая о передышке, но стоило им встретиться глазами, пытка смехом возобновлялась.
В эту минуту в саду появилась Милли. У нее же есть свой ключ от соседского дома. Ей дала его на всякий случай Лилиан: мало ли что бывает — скажем, она поедет по магазинам или в бассейн, детей оставит дома, а там вдруг вспыхнет пожар…
— Прости, прости, — мямлил Джек, безуспешно утирая мокрые глаза и нос. — Это все… из-за… зефира. Извини, пожалуйста. Это…
Повисла странная тишина — несколько мгновений ничего особенного не происходило. Лишь его вышедшее из-под контроля тело сотрясалось последними судорогами смехоизвержения. Милли молча наблюдала за ним.
Внезапно все прекратилось. Веселье покинуло Джека — так бесы покидают тело одержимого. Что-то изгнало из него всю веселость. Обессиленный, одуревший, он ухватился за ноющий живот. Эдвард тоже слегка очухался и снова поднял фужер. Глаза у него покраснели так, будто он долго кого-то оплакивал.
— Милли, дорогуша, посиди с нами и отведай зефиру.
Залитая светом галогенных ламп, Милли стояла на лужайке в нескольких метрах от них, скрестив на груди руки. Она вообще не склонна видеть смешное в окружающей жизни. Собственно, в этом-то и беда: для Милли жизнь почти всегда — дело серьезное. Очень серьезное. Неизменно связанное с планетарной катастрофой. Джек напрягся, вспоминая, что кроется за таким отношением к жизни. Ах да, биотуалеты. Повторно используемая вода. Исчезновение белых медведей.
— Милл, иди, сядь сюда. Я люблю тебя без памяти.
— Выпей «Боланже», дорогая, — предложил Эдвард, подняв бутылку шампанского. Блямба от растаявшего зефира по-прежнему белела у него на ширинке. — Если хочешь завести ребеночка, детка, надо заниматься этим не реже трех раз в неделю.
— Роджер умер, — проронила Милли.
— Откуда ты знаешь? — спросил Джек.
И опять где-то внутри возник пузырек смеха. Видимо, в нем по-прежнему сидит проказливый мелкий бесенок. Поза Милли, ее скрещенные на груди руки, суровый взгляд и тон, которым она сообщила ему о смерти Роджера Гроув-Кэри, его обожаемого старого учителя… Все это чрезвычайно странно. Он стал думать про Освенцим, Хиросиму и Руанду. Про Яана, которого никогда больше не увидит. Ничто не помогало. Живот сотрясался от приступов подавляемого смеха так, будто по нему били кулаком, и эти толчки рвались прямо к горлу. Чисто механический эффект. Но и эта мысль казалась смешной. Глобальное потепление. Белые медведи, соскальзывающие с тающих льдин. Плюх, плюх, плюх. Милли тем временем объясняет, что звонила Клаудия, что Ричард умер вчера, а ей надо кое-что сказать Джеку наедине, но он, судя по всему, надрался, как сапожник, и своим утлым умишком не понимает, что ему говорят.
— Ничуть я не надрался, Милли. Мне в самом деле очень тошно и горько. А это просто эффект компенсации.
— Констипации? — удивился Эдвард.
— Ком-пен-са-ции.
— Вот я надрался так надрался, а он — как стеклышко, заявил Эдвард. — Ему, правда, очень плохо.
До чего же Эдвард смешон! Настоящий комик-самородок. Джек сунул в рот кулак, чтобы не расхохотаться. Да они оба самородки. Не хуже Лорела с Харди[137] или Эрика с Эрни[138]. Или Фрая[139] с кем-то. Да Бог с ними. Роджер умер, но из живота Джека по-прежнему рвется смех; единственное, что сдерживает приступ ржания — собственный кулак во рту, вроде завязки на туго надутом воздушном шарике.
— У меня руки чешутся хорошенько треснуть тебя по башке, — сказала Милли.
— Они уехали, — отдуваясь, будто проплыл метров триста, проговорил Джек. — Я тебе звонил, хотел сказать, что их нет. Исчезли из моей жизни навсегда. Фу-у.
— Что ты там про меня пыхтел? — Эдвард удивленно захлопал глазами.
Обалдеть, до чего смешно.
— Слишком поздно, — проронила Милли.
— Не бывает слишком поздно, — возразил Эдвард и поднял руку, словно хотел поймать такси.
Белая блямба улиткой поползла по шортам ему на ляжку и дальше на стул, оставляя за собой густой липкий след. Таких жирных омерзительных коленей Джек в жизни не видел.
— Разве что для меня, — добавил Эдвард. К его носу прилип кусочек розового зефира. Джек прежде его не замечал. Вместе с носом кусочек двигался туда-сюда, во всех направлениях. Эдвард — настоящий клоун, гениальный комик. Потому что сам этого не сознает.