Читать интересную книгу Дневник - Витольд Гомбрович

Суббота

Заметьте, что они пока не справились с двумя капитальными задачами, которые поставила перед ними История. Ближе познакомиться с теоретическим марксизмом, приблизиться к экзистенциализму.

Можно подумать, что одно с другим мало имеет общего, но только эти две концепции вместе реально вводят в эпоху. Разве что… И к Марксу, и к Киркегору нужен Гегель, а Гегеля не ухватишь без «Критики чистого разума», которая отчасти идет от Юма, Беркли; в более отдаленной перспективе необходимы Аристотель и хоть немного Платон, но и Декарт, отец современного мышления, тоже пригодился бы в качестве пролегоменов к феноменологии (Гуссерля), без которой не прочтешь ни «L’Être et le Néant», ни «Sein und Zeit»[180]. Не хочу пугать названиями книг, фамилиями авторов. Я не строю из себя философа, поскольку я поэт, и у меня врожденный abschmack[181] к абстрактному мышлению. Но эти фамилии и названия обозначают горизонт студента второго курса философии; и я спрашиваю: многие ли из наших мыслителей выдержат такой экзамен? Чем же тогда мы вооружены? Абсолютным невежеством в отношении современного видения мира и человека, интеллектуального развития человечества на протяжении двух тысяч лет, сумбуром в том, что касается ключевых моментов человеческого сознания. И этим вы хотите сражаться? Во всем, что вы пишете, чувствуется отсутствие как раз этой самой общей ориентации в истории мысли, вы знаете все буквы алфавита, кроме а, b, с.

Но речь отнюдь не только об интеллекте; здесь надо вслушаться, вчувствоваться, войти в новизну формирующегося мира, в его вкус, стиль, ритм, страсти… Но на это наши художники не сподобились. Чувственное расхождение между этой группой последовательных консерваторов, застегнутых на все пуговицы, и современностью (я знаю, что это слово находится под запретом и что мне грозит обвинение в снобизме) выросло до размеров кёльнского собора.

Католицизм! Что поделаешь, католицизм! Тот самый, которому уже все известно и который слушает всех остальных, позевывая… католицизм как шоры на польских глазах, не позволяющие посмотреть по сторонам… Повторяю, я не враг католицизма, я враг всего лишь той функции, которую он не первый день выполняет в нашей культуре. А ваши либерализм, сциентизм, социализм и т. д. так же мало ориентируются в том, что я назвал бы самоощущением в современности. Вы просто не знаете, что происходит, в каком костеле звонят. После двадцати лет непосредственного общения с Западом вы знаете о нем меньше, чем сегодня о нем знают в Польше!

Допустим, что я ошибаюсь и что экзистенциализм мало чего стоит, а марксизм уже преодолен… Допустим. Но как вы можете презирать их, не зная их, имея с ними только шапочное знакомство?

Понедельник

Культ творчества никогда не процветал у поляков. Этот всегда оплодотворяемый и почти никогда не оплодотворяющий народ, который так мало внес в мировую культуру, не чувствовал, не понимал творчества. В искусстве у нас ценится мастеровитая работа ремесленника-обработчика.

Отсюда трагикомичность ситуации, когда все эти лехони оказались припертыми к стенке: теперь, чтобы вырвать инициативу из рук Истории, ты должен что-то выдавить из себя, скачок, вдохновение, идею, что-то неожиданное и небывалое! Они ответили цитированием всех имевшихся произведений плюс новых, но точь-в-точь таких же. Всё — адским языком, но с образцовым синтаксисом, культурно, с достоинством и со всеми запятыми.

Я далек от того, чтобы требовать от каждого члена Союза Писателей в Лондоне стать огнедышащим вулканом. Ну хотя бы двое или трое. Пусть даже это будут всего лишь попытки…

Мне кажется, что вас сгубила праведность вашего страдания и благопристойность ваших намерений. А еще: вы так мило смотритесь!

Среда

В эмиграции, — сказал Виттлин в назидательном докладе «Блеск и нищета эмиграции» на конгрессе эмигрантских PEN-клубов, — почти неизбежно происходит смешение понятий и критериев, возникают невероятные иерархии, потому что нет настоящих показателей истинной ценности труда писателя. Эту ценность определяют главным образом эмоциональные моменты, ушедшие в прошлое правила национальной эстетики, какими руководствовались эмиграции минувших времен в оценке своих «пророков». Эта несостыковка дала о себе знать в эмиграции во время последней войны.

Умные слова. Но чем меньше жизни, тем труднее происходит естественный отбор. «Ведомости» стали идеальным выражением заурядного умирания эмиграции, трудно придумать более глянцевое, приглаженное, причесанное, прилизанное и вообще comme il faut кладбище. «Ведомости» вместе со всей группой лондонских эстетов, снобов, англичан, европейцев, мидовцев, полонистов, знатоков. Страх охватывает при мысли о том, что могло бы произойти, если бы по счастливой прихоти диалектики на горизонте в качестве антитезы не появилась бы «Культура». Представьте себе только, как бы мы выглядели без этого парижского журнала. Мерошевский, понятное дело, не был бы допущен до «Ведомостей», был бы обречен на работу фельетонистом в меньших газетах, и эта самая трезвая и самая непредвзятая из голов (которая в истории польской политической мысли уже отвела себе одно из главных мест) не смогла бы гальванизировать и откупорить наши накрепко сколоченные «концепции». Я не говорю о Милоше, случай которого — самый яркий и бросающийся в глаза. Но Еленьский! Подробностей не знаю, но думаю, что Еленьский без «Культуры» не вырос бы в единственного польского публициста, действительно проникшего в Европу, вошедшего в серьезную французскую элиту. Вероятнее всего, в силу тех самых «эмоциональных моментов», о которых говорил Виттлин, гибкая проницательность Еленьского, лучше, чем у всех остальных поляков, сориентированная в сегодняшней европейской литературе, не получила бы доступа на Грыдзевский Олимп и просто не нашла бы места для начала литературной карьеры. И (чтобы больше не приводить фамилий) столько других новых имен, введенных «Культурой» в общественную, политическую, художественную области — где бы все они еще нашли себя? И наконец, что тоже имеет свое значение, как бы выглядели наши отношения с Польшей — ведь «Ведомости» и их группа это китайская стена (помните решение Союза Писателей в Лондоне, запрещающее печататься в Польше, это монументальное решение, памятник бессилия)?

Среда

Почему в последнее время я порвал с характерной для меня тактичностью и бываю слегка скандальным и даже провокационным? Я делаю это не ради шуток. Речь идет о расстановке всего по своим местам, о проведении разделительной линии. Слишком долго все живое смешивается с отмершим. Это надо сделать, чтобы жизнь почувствовала себя жизнью, проявила беспощадность, остроту, размах и начала прокладывать себе путь.

Пятница

Процитирую Виттлина:

Писатель-эмигрант живет в зауженном сообществе, в котором нелегко творить, а тем более выдавать бунтарские произведения. Такое ограниченное сообщество чаще всего прислушивается к тому, что уже давно знает… А потому писателю-эмигранту может навязать эмиграции свой вкус и свое новаторство.

Торе ему, если он прогнется. Потому что если в нормальном сообществе каждому художнику угрожает самый большой его враг — желание нравиться — то опасность со стороны этого врага стократ больше в сообществе узком, сбитом в своеобразное гетто…

Вот так! А значит, нечего слишком хотеть нравиться, это было бы нездорово в сообществе «узком, сбитом в своеобразное гетто». Здесь скорее рекомендуется жесткость откровенности, хоть она и не по вкусу тем, кто вот уже два десятка лет сидит, развалясь, на своих синекурах, паразитируя на факте, что «такое ограниченное сообщество чаще всего прислушивается к тому, что уже давно знает».

Линия раздела! Линия между движением и имитацией движения!

Суббота

Как жаль, что у нас нет Сандауэра! Как бы он пригодился со своим штемпелем «Без льготного тарифа»[182]. Польша, однако, решилась издать Сандауэра — одно это указывает на то, как далеко оставили они позади бездвижную поверхностность эмиграции.

Как это? Они, обогнали? Они, стреноженные, обогнали вас, находящихся на полных оборотах свободы? Невозможно! Возмутительно! И тем не менее! Видать, тюрьма не худшее место для духа, который только набирает силу в заточении. В то время как слишком легко раствориться в безграничной свободе — как кусок сахара, упавший за борт в океан.

В каком-то смысле и сама Польша, и эмиграция больны одной и той же болезнью. Если эмиграция страдает искусственностью в результате своей оторванности от народа, то искусственность, причем в диком объеме, была навязана и им, в Польше, теорией сколь агрессивной, столь же и завиральной. В эмиграции существуешь в безвоздушном пространстве, без соприкосновения с жизнью, которая и проверяет, и обновляет. В Польше все заражено фикцией, но только потому, что страну вырвали из мира, из свободной игры ценностей, в Польше устроили закрытую систему, функционирующую по особым законам. В таких условиях нетрудно найти критерий в искусстве: все, что там, у них, или здесь, у нас, жаждет реальности, жизни, истины, не какой-то там относительной или местной, а универсальной и абсолютной, все это ценно, и даже бесценно; а то, что по сути своей конъюнктурно и что сидит на лжи, как на троне, — жалко и мелко, шустро и посредственно.