и Хасире пришлось войти. Она узнала своё платье, и глаза её вспыхнули гневом.
— Должно быть, тебе непросто, — сказала Нуру, отходя на шаг. — Проснулась, чтобы стать божеством, но тебя ждал мир, где ты только женщина. А кочевники всё твердят, что женщина их погубит — не ты ли?
— Как посмела ты рыться в моих вещах? — прошипела Хасира. — Как ты смела взять моё?
— Сколько же у тебя золотых платьев? — с насмешкой спросила Нуру, вскинув голову. — Прошлое ты, видно, опять разорвала. Как то, другое, в доме забав…
Хасира налетела, вцепилась в горло, толкнула — сильна! — Нуру не устояла, задохнулась, упав на ковёр спиной.
— Ты и правда испортишь всё, — отталкивая Хасиру, прохрипела она. — Несдержанная… В этом мире женщина ценна, только если нужна мужчине, а брат едва терпит тебя…
Она дёрнулась, пытаясь вывернуться, но Хасира была сильнее. Всего одной рукой она обхватила запястья Нуру и, удерживая, притиснула к земле. Лицо её, искажённое страшным гневом, на глазах менялось: брови будто исчезли с низкого лба, он покрылся складками грубых морщин. Подбородок ушёл назад, пасть растянулась, волосы свесились чёрными космами…
— Сюда! — с запоздалым страхом воскликнула Нуру, но вышел лишь хрип. Клыки всё ближе, на шее когтистые пальцы, на щеке дыхание, горячее, смрадное…
Дотянувшись ногой, она толкнула подпорку шатра, ещё и ещё. Снаружи что-то сказали — звон в ушах помешал расслышать, — и через миг, такой долгий, долгий, пальцы Хасиры убрались с горла, оцарапав напоследок. Нуру села, закашлявшись. Сквозь проступившие слёзы она видела, как Уту держит сестру за волосы, вжимая лицом в ковёр, держит так, чтобы никто её не разглядел.
— Пошли вон! — прорычал он, обернувшись, кому-то, кто посмел заглянуть. — Вон! Хасира…
— Я невиновна, брат мой! Девка… Она знает… Видела меня ещё раньше…
Нечеловеческим и утробным был голос, выходящий из безгубого рта.
— Да завесьте же полог! — рявкнул Уту.
— Твоему брату известно, что я всё знаю, Хасира, — насмешливо и хрипло сказала Нуру, растирая шею — казалось, её ещё сжимают чужие пальцы.
— Ты знал, Уту? Почему ты мне не сказал?
— Ведь ты лишь женщина, — поспешила ответить Нуру. — Что с тобой говорить?
Она рассчитала верно. Хасира завыла, забилась, и Уту навалился всем весом, чтобы её удержать. Нуру вскочила на ноги и в два прыжка оказалась снаружи, оттолкнув кочевника, что опускал полог.
Она оглядела мужчин — опешили, застыли, будто закаменели, только отблески огня пляшут на лицах, — улыбнулась и сделала шаг.
Она любила их всех, и каждому была рада больше прочих. Этот спас её кур из колодца. Этот? О, купил все щётки и верёвки за тройную цену. Этот прогнал быков, что топтали поле.
Ещё шаг.
«Подними руки, — раздался в ушах голос Мараму. — Смелее, так. Теперь замри. Изогнулась — застыла».
Ещё шаг, неспешный, плавный. За спиной рычание. Вой. Оглядываться нельзя, и трусить нельзя.
«Улыбайся, — сказала Шелковинка. — Улыбайся мужчинам».
«Тебя будут любить, Синие Глазки, — кивнула Звонкий Голосок. — Я говорила, тебя будут любить…»
Шаг, ещё шаг — мимо костра. Повести плечами. Не камень — лоза. Голову выше.
Нуру припомнила, как Мараму её обнимал. И тогда, у зеркала, и позже, их единственной ночью… Откинула голову, прикрыв глаза в истоме. Провела ладонями — тонкая ткань поползла с плеч.
«Ты в воде, — сказал ей Мараму. — Плыви».
И она поплыла. Мимо Бахари — застыл по ту сторону огня, — мимо Йовы, мимо прочих неразличимых лиц, оставляя за собой на земле золотой след. Ветер захолодил кожу. Она любит всех, улыбается каждому, но ей нужен только один. Вот он сидит, рука забыла держать кубок, и вино льётся — и вправду не пил.
Золото осталось только на бёдрах, и Нуру повела ими — так, как учил её Мараму, когда учил не танцевать, — и, опустившись юноше на колени, обвила его шею рукой.
— Ты не Светлоликий, — прошептала она ему на ухо. — Скоро ты станешь мешать Бахари, и он тебя убьёт. Поговорим. Неси меня в шатёр. Неси же!
Глава 23. Страхи
Ньяна, славящаяся своим вином и ткачами, лежала на берегу широкой Бариди, на зелёном покрывале полей.
Ближайшей её сестрой была Фаникия, прекрасная Фаникия, и Ньяна стремилась походить на неё, как простушка на красавицу-сестру. Так же она белила стены домов на главных улицах, но не все стены, а лишь те, что видны, и стыдливо прятала рыжие растрескавшиеся переулки, куда сметали всякий сор. Здесь так же было три храма, хотя достало бы и двух. Подношений не хватало, чтобы храмовники жили безбедно, оттого они переходили из храма в храм. Теперь, в пору дождей и туманов, храм Первой Рыбы был полон, храм Пчелы наполовину пуст, а в храме Быка оставался только один работник, да и тот весь день скучал без дела.
Ньяна шумела так, будто полноводная Бариди, тёмная и мутная сейчас, свернула и понеслась через город, захлестнула улицы, и переулки, и храмы.
— Быть не может! — выныривал порою из общего потока чей-то голос. — Ложь это всё!
В город явились странники из дома быков и телег, что в дне пути, и принесли весть: среди кочевников мор. Они принесли с собою страх, и у страха был запах горелой плоти.
— Что ж их боги не уберегли, это как понимать? — то и дело растерянно спрашивал кто-то. — Избранный-то народ неужто не защитили бы? Видно, не мор, а другое что. Этих-то не пустили во двор. Что они там видели!
Странникам не хотели верить, а всё-таки погнали их прочь от города копьями и огнём. Напрасно те молили о приюте, напрасно повторяли, что устали и голодны, — прочь, прочь! Может, они привели за собою хворь, что их жалеть?
В этот серый день Поно и Фарух сидели друг против друга в маленькой комнате дома быков и телег, и оба были злы.
— Твоя вина, — сквозь зубы процедил Поно и запустил руку в мешок. — Твоя вина!
Накануне разлился туман, поднялся до неба, и в этом тумане они едва отыскали Ньяну. Там узнали, что кочевники ушли только утром. Что стоило сразу пойти по следам? Кто ищет дорогу, найдёт её и в тумане. Но нет, Светлоликий устал, ведь ночь не спал — а кто ему не давал? Поно говорил: спи.
Светлоликий не спал, оттого принялся зевать и клевать носом, и даже страхи, увиденные ими на пустом берегу, ненадолго его взбодрили. Он хотел задержаться и отдохнуть, а там пришёл вечер и дождь, а потом провозились, собираясь — и вот явились странники с дурными вестями. Мор,