«С точки зрения простого морского офицера, – писал Филсон Янг на Северном море, – настоящая беда этой войны, начисто лишавшая ее огня и задора, состояла в продолжительном отсутствии врага. Почти никто из нас не сталкивался лицом к лицу с немцем с самого начала войны, и лишь немногие видели немецкие корабли. <…> Враг становился призраком, химерой. <…> Однажды он показался четырьмя крошечными полосами дыма, похожими на бегущих ежей, на дальнем горизонте холодного серого моря. Вскоре от четырех полос остались лишь три. Это значило, что большой корабль, сравнимый численностью команды с населением крупной деревни, разлетевшись на куски в языках пламени, погрузился всей своей раскаленной агонизирующей массой в ледяную пучину»{750}.
Роджер Киз писал жене в октябре: «Я бы все отдал, чтобы побыть солдатом, пока флот не выйдет в бой». В ноябре его мнение только окрепло: «Сыт по горло бездействием! В следующей жизни стану солдатом – как глупо было не задуматься о такой перспективе до того, как я пошел на флот. История не оставляет сомнений на этот счет. Солдаты сражаются на войне почти ежедневно, моряки – в лучшем случае раз в год. Хуже всего то, что решение поступить во флот принимается в молодости, когда ты еще плохо знаешь историю, а эти шесть томов Джеймса по истории военно-морского флота, которые я прочитал в то время от корки до корки, только обманывают, потому что битком набиты крупными и мелкими сражениями, которые на самом деле растягиваются на промежуток в 30–40 лет»{751}.
К концу войны личный состав Королевского флота вырос до 437 000 человек, притом что 32 287 моряков за это время погибли. Эти потери нельзя было назвать незначительными, однако в пропорциональном отношении они были, конечно, гораздо меньше, чем в армии и ВВС (в которые преобразовался Королевский летный корпус). Это объясняет то, почему у моряков тяга к сражениям не исчезала еще долго – в отличие от большинства солдат: никакие опасности и тяготы, которые все же выпадали на долю моряков, не могли сравниться с ужасами службы на Западном фронте. После набега на Скарборо в Северном море в последующие годы войны еще случались надводные сражения, важнейшим из которых стало Ютландское в мае 1916 года. Гранд-Флит, перешедший под командование Битти после назначения Джеллико в Адмиралтейство в ноябре 1917 года, так и не смог завоевать историческую победу в битве, которой грезили матросы.
Однако, несмотря на все свои промахи и недостатки, Королевский флот немало способствовал победе союзников в Первой мировой войне. В конце 1914 года Черчилль с оправданным удовлетворением отмечал, что с августа во Францию без потерь были переправлены 809 000 человек, 203 000 лошадей и 250 000 тонн припасов. За последующие годы флоту удалось сохранить свои боевые единицы, обеспечить свободное передвижение по миру британским коммерческим судам и британским войскам; нанести поражение (пусть с опозданием и после шокирующих промахов, грозивших Британии голодной смертью сильнее, чем во время Второй мировой) немецким подводным лодкам в кампании 1917 года и осуществить блокаду Германии, которая набрала эффективность после апреля 1917 года.
Критики довоенной «военно-морской гонки» между Британией и Германией часто доказывали, что строительство британцами дредноутов способствовало развязыванию войны, однако никак не повлияло на ее исход. Оба утверждения спорны. Маловероятно, что какая-либо из континентальных держав повела бы себя в 1914 году по-другому, будь Королевский флот вполовину меньше. И пусть Гранд-Флит не смог внести непосредственный вклад в победу, без превосходства сил на море Британия оказалась бы крайне уязвимой. Коммандер Реджинальд Планкетт, служивший на одном из линейных крейсеров Битти, писал в специализированном журнале Naval Review под конец 1914 года: «Британский флот практически без боя добился того, что в принципе требуется от любого флота»{752}. Высказывание отдает бахвальством, однако немецкие моряки с ним, пожалуй, согласились бы.
12. Три армии в Польше
В первые месяцы войны австрийцы, терпя позорное поражение от сербов, получили еще более сильный отпор в Галиции – географической области, занимающей юго-запад Польши и северо-восточную провинцию Австро-Венгрии. Именно там Конрад Гетцендорф привел свои войска к катастрофе, которая окончательно разорвала и без того трещащую по швам империю Габсбургов. Да, российское командование успешно конкурировало с ним в некомпетентности, однако к концу года Конрад показал себя самым бездарным командующим кампании, положив жизни 150 000 подданных Франца Иосифа практически впустую.
И до, и после начала военных действий начальник австрийского Генштаба никак не мог скоординировать свои планы с Мольтке из-за ощутимых трений между двумя государствами. На второй неделе августа зачинщик войны граф Берхтольд жаловался в Вене Александру Паллавичини (отцу офицера с той же фамилией, который воевал в Сербии): «Во всем виноваты немцы»{753}. Мало кому из его соотечественников удалось изгладить горькие воспоминания о поражении, нанесенным Пруссией в 1866 году: «Несмотря на грозящую нам опасность, старая вражда еще жива, особенно в высшем свете, и в Берлине это прекрасно понимают».
Конрад, проигнорировав то, что немцы намеревались провести на востоке лишь сдерживающую операцию, разделываясь тем временем с Францией, начал в Польше масштабное окружение. Для этого в августе он выставил 31 дивизию против российских 45 пехотных и 18 кавалерийских. Царские армии смогли быстро развернуться в южной Польше – отчасти благодаря тому, что начали передислокацию войск еще до приказа о полной мобилизации, а также потому, что не жалели французских средств на модернизацию железных дорог. Австрийцы оказались менее расторопными: Конрад планировал задействовать в развертывании 11 000 поездов, но обеспечил лишь 1942, которые ползли через всю империю со скоростью 15 км в час – вдвое медленнее немецких. По шесть часов ежедневно отнимали остановки, во время которых пассажиры военных эшелонов получали питание. Некомпетентность граничила с фарсом: станционный смотритель в Подбоже (австрийская Силезия) от нервов перепутал все сигналы, задержав в результате несколько подразделений не на один час, и во время последующего расследования застрелился.
Четыре габсбургские армии, направленные в Галицию, высаживались из поездов далеко за линией фронта и следовали на позиции пешком, с 19 по 26 августа покрывая по 30 км в день. Солдаты в некоторых случаях относились к предстоящей кампании с той же наивностью, что и их командование. Разведотряд, который вел лейтенант Эдлер фон Хеффт, заметил в двух километрах казаков, подпустил их на 1200 м и только потом открыл огонь. Один из русских упал, к восторгу австрийцев. «Разумеется, все сразу стали присваивать заслугу себе, – писал Хеффт. – “Как же он замечательно рухнул,” – восхищался один из стрелков»{754}.
44-летний доктор Рихард фон Штеницер, оставивший в Вене респектабельную практику, чтобы поступить в армию военврачом, прибыл на фронт с одним небольшим саквояжем, ведь «говорили, что кампания продлится не больше пары месяцев»{755}. Однако штабной офицер Александр Паллавичини – знакомый Берхтольда – был настроен мрачно с самого начала: «Это печальный “успех” нашей дипломатии, которая всегда рассчитывала на то, что сражаться придется только с Сербией». После этого он перешел на французский: «Пора учить новые слова – ordre, contreordre, désordre (приказ/порядок, контрприказ, беспорядок/хаос)». Подполковник Теодор Риттер фон Цейнек, прощаясь в Вене со своей женой перед отъездом в галицийский штаб армии, ощущал себя так, словно «бросается в густую тучу»{756}. Польша, западный выступ царской империи, стала в Первой мировой одним из самых экзотических театров военных действий. Джон Рид нарисовал красочный портрет ее пестрого населения, к которому теперь примешивались солдаты со всех уголков империи Николая II, «парад народов», как назвал его американский журналист:
«Неприметные, скромные молдавские крестьяне в белой льняной одежде и широкополых шляпах, из-под которых на плечи струились на плечи буйные кудри. <…> Русские мужики в блузах и фуражках топали тяжелыми сапогами – бородатые гиганты с простыми невыразительными физиономиями, и крепко сбитые плосколицые русские женщины в цветастых платках с рубахами кошмарных сочетаний. <…> То и дело мелькает расчетливое, с бегающими глазами лицо длинноволосого попа с прыгающим на груди поверх рясы массивным крестом. Донские казаки без особой формы, если не считать широких красных лампасов на брюках, сабель с серебряной чеканкой без гарды и выпущенных на левый глаз кудрявых чубов. Рябые татары, потомки Золотой Орды, наводнившие Святую Москву, – армейские силачи, в качестве отличительного знака носящие узкую красную полосу; туркмены в огромных белых или черных папахах, полинявших фиолетовых или синих кафтанах и сапогах с загнутым носом, в блеске золотых цепей, ремней, кинжалов и ятаганов, и, конечно, кругом евреи, евреи, евреи»{757}.