несет холодом и туманом; снега нет, все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет 8-я склянка».
Бог мой! Как это прекрасно!
Да, так было т а м, в условиях т о й войны.
Грохот и вспышки на холмах — по всей линии приземистых бастионов… Но улицы полны шума голосов, движения войск и обозов, гулянье на бульварах, музыка духового оркестра… Смрад и ужас тесного, переполненного госпиталя… И бухты, кишащие яликами… И белые домики, дворы, полные кур… И опять молнии в клубящемся дыму на голубых и желтых холмах бастионов…
З д е с ь же весь Севастополь обрисовывался на холмах каменно-безжизненный. Покинутые дома, книги, куры…
Все скрылось от повсеместного огня э т о й войны.
Вскоре наша дальнобойная артиллерия начала обстрел вражеских аэродромов и скоплений войск. Лидер вел огонь из своего места у холодильника, потом менял точку и стрелял из бухточки вблизи Морзавода.
Опустевшая Северная бухта казалась незнакомо просторной. Лишь у выхода в море по-прежнему пенилась гряда бон, и, как и в прежние дни, у Торговой пристани, положив на причал одну из мачт, покоился под водой крейсер «Червона Украина», потопленный бомбами в ноябре.
И только извечно, как и в дни Толстого, как и в прежние дни, загоралась зарница над Сапун-горою.
В ЮЖНОЙ БУХТЕ
Севастополь притих, только что отразив второй штурм.
На заснеженных, засыпанных стреляными гильзами холмах и по долинам, по всей дуге обороны от Бельбека до Балаклавы лежали мерзлые трупы в шинелях мышиного цвета.
Поля и холмы были в розовых пятнах, в других местах бесчисленные разрывы мин и фугасных снарядов обожгли землю — и холмы покрылись черными пятнами.
Все клинья, которые удалось было немцам вогнать в линию обороны, были вышиблены обратно. Однако изменить общее положение в Крыму своими силами севастопольцы не могли.
Ожидались новые удары по армии Манштейна со стороны занятого нами Керченского полуострова, новые десанты в Судаке, Евпатории.
Зимние штормы и внезапное замерзание Керченского пролива спасли армию Манштейна: без артиллерии и тяжелого вооружения наши войска, занявшие Керчь и Феодосию, не могли продвигаться вперед. Немецкая авиация с крымских аэродромов действовала беспрерывно.
Второго января, во время высадки десанта у мола феодосийской гавани, крейсер «Красный Кавказ» был атакован с воздуха и сильно поврежден. Кораблю угрожала опасность сесть на грунт. Командир крейсера принял смелое решение: с затопленной кормой он вышел в море и благополучно довел корабль до базы.
Из-за пурги на кораблях не видели сигналов. Приходилось удивляться, каким образом корабли избегали столкновения и не терялись. При всех трудностях, в Феодосии все же удалось высадить значительные силы.
Днем и ночью шли бригады морской пехоты по молодому льду Керченского пролива, за ними — полки, переброшенные сюда из Ирана. Пулеметы и минометы перетаскивали на салазках или вьючили лошадей, неуверенно ступающих по льду, крепленному соломой и хворостом.
Батареи на Чушке и на Тамани и вмерзшие в лед катера составляли артиллерийское прикрытие, а единственный пробившийся сюда корабль ледокольного типа — канлодка Азовской флотилии «Четверка», помнившая еще бои против Врангеля, днем и ночью пробивала дорогу для сейнеров и барж с войсками, затертых во льду. Лед медленно и тяжело продвигался по течению из Азовского в Черное море.
Был высажен десант в Судаке.
Двенадцатидюймовая артиллерия линкора грохотала у юго-восточного побережья Крыма, действуя по тылам противника.
Однако внезапное похолодание не только затруднило питание фронта, — противник выиграл время, оправился от первых ударов, произвел перегруппировку сил. Громадное преимущество давали ему близкие, хорошо оборудованные аэродромы.
Через двенадцать дней после занятия Феодосии наш левый фланг отошел от нее на восток, и линия фронта установилась на так называемых Акмонайских позициях.
На Керченском полуострове началось накапливание сил для дальнейшей борьбы.
Под Севастополем наступило относительное затишье.
Образы Севастополя тревожат наши души.
Первое болезненно-щемящее впечатление сменилось острым чувством близкого и родного: взглянешь в воду у борта — все такая же она, эта глубина, какою была в детстве в Одессе, когда сидели мы рядками на причалах порта с терпеливыми удочками в руках, так же волнует чем-то таинственным — стоит ли вода спокойно или струится, пузырится, легкой скользящей волной отброшена от борта шаланды или мрачно чернеет вечерами между свай, обросших ракушками… А вот и сейчас медленно проплыла чистая матовая медуза… Можно смотреть часами, потому что все это доставляет счастье познания, и думается мне, это и есть чувство родины, соединения с миром, все это уже от сердца — и холодок воды, и запах горячего песка. И невольно я вспоминаю возмущение Либмана: «Как смеют они быть в нашем Севастополе? Почему это так случилось?» И еще вспоминаю Тургенева, который в год первой Севастопольской обороны писал: «Я каждую ночь вижу Севастополь во сне…» А Толстой! «Увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…» Да, и тут, пожалуй, Либман прав: какие уж тут лилии и розы!..
Пахло холодной землей на разрытых улицах города. Всюду хрустело стекло. И здесь и там еще зияли на мостовых и тротуарах свежие воронки.
У столба с предупреждением «Неразорвавшаяся бомба» видны люди — работают с ежеминутной опасностью взрыва.
Из-под земли посреди разрушенной мостовой, как из колодца, тянут тросом, и вот показалась черная металлическая туша, облепленная комьями глины. Ее подтягивают, она слегка раскачивается. Движения людей осторожны. Снова подтягивают тросы, закрепленные над колодцем на деревянных козлах. Слышны выкрики, быстрая команда. Инженер штаба ПВО Козлов обычно руководит этими работами. Район падения бомбы оцепляет милиция. Но вот бомба извлечена, и по улице двигается необычайная процессия: с погребальной торжественностью медленно катит грузовик, буксируя на длинном тросе повозку, на которой чернеет туша бомбы. Отрытые бомбы чаще всего обезвреживаются с таким расчетом, чтобы взрывчатка шла в дело, так же как и металл, отправляемый в новые арсеналы Севастополя на выделку минометов и мин.
Но еще чаще, увы, бомба взрывалась… В домах не уцелело почти ни одного стекла. Из верхних этажей люди перетащились в нижние, а еще лучше — в подвалы. Эвакуировать можно не всех, но, кажется, не многие с этим и торопятся.
Начали заселяться знаменитые катакомбы и подвалы шампанских вин в Инкермане. Помню эти высокие, высеченные в скале залы, заставленные шампанским. Теперь, как рассказывают, в этих залах-пещерах расположились не только арсеналы, но и швейные фабрики, обувные и прядильные артели. Тут же и жилые кварталы. Говорят, уже привыкли к новым названиям этих подземных улиц, и когда спрашивают какого-нибудь заблудившегося ребенка: «Где