обуты в кавказские бурочные сапоги. Ей, очевидно, чрезвычайно неудобно сидеть. Она сгорбилась, поникла головой и, бросив поводья, поддерживает свое туловище обеими руками, положенными на переднюю луку седла. Привычный к горным тропинкам катер ступает осторожно и идет, не спотыкаясь и не скользя, ровной, спокойной походкой, слегка потряхивая длинными косматыми ушами. За женщиной на катере следует другой солдат, одетый так же, как и первый, и тоже с ружьем в руках. На левом локте его болтается длинный повод, которым он ведет за собой второго катера, навьюченного какими-то узлами, между которыми привязана небольшая сапетка[37]. В этой сапетке барахтается что-то, похожее на большой моток из шерсти и тряпок. Только при внимательном наблюдении можно наконец разобрать, что это ребенок. Одетый в солдатский полушубок, обернутый одеялом, концы которого завязаны узлом, с нахлобученной на глаза шапкой, он сидит в корзине, стиснутый, придавленный, бросая исподлобья изумленно-тревожные взгляды.
Далее, на сером статном иноходце, ехал офицер в черном щегольском полушубке, туго подпоясанном револьверным ремнем. Папаха его была лихо заломлена назад, и весь он выглядел настоящим молодцом. Он был высокого роста, богатырски сложен, с русой надвое бородой и длинными пушистыми усами. Большие серые глаза немного навыкате смотрели смело вперед, с любопытством оглядывая, очевидно, новую для него обстановку.
За офицером на тощей, невзрачной лошаденке плелся татарин в косматой папахе грибом, таща за собой в поводу тяжело навьюченного разным скарбом верблюда.
Неуклюжее животное, ободранное и шершавое, горделиво подняв крошечную губастую голову с блестящими, злыми глазами, широко ступало плоскими узловатыми лапами, мерно покачиваясь всем корпусом.
Шествие замыкал третий солдат, на слегка прихрамывающей лошади, почему постоянно отставал и то и дело принужден был трусить рысцой, чтобы догнать остальной караван.
Чем дальше подвигались путники, тем тропинка становилась все круче и круче. «Лошади то и дело скользили и спотыкались. Даже цепкие катера начали изредка оступаться, после чего всякий раз недовольно встряхивали ушами, точно осуждая в душе такую безобразную дорогу. Иногда путникам казалось, что подъемам наступает конец. Стоит только подняться на последнюю вершинку, и пойдет ровная, гладкая дорога, но, поднявшись на нее, они с досадой и удивлением видели перед собой новые и новые вершины, еще круче, еще длиннее первой.
Местами подъемы переходили в такие же крутые спуски, тогда лошади почти садились на зад, напряженно вытягивали передние ноги и осторожно сползали вниз короткими, тупыми шажками, болью отзывавшимися в истомленном, изнывшем теле всадников.
На одном из таких мучительных спусков хранившая всю дорогу молчание женщина наконец не выдержала:
— Господи!—простонала она.— Когда же наконец мы доедем? Я, кажется, умру на дороге.
Ехавший впереди солдат обернулся и участливо произнес:
— Теперича, сударыня, уже недалече; вон за той горой, Кучерявая называется, пойдет селенье Амбу-Даг, а проедем селение, тут уж и пост, повыше только немного, на самой горе.
— Терпение, Вера Александровна, терпение! — крикнул ей офицер и, обратясь к едущему позади всех солдату, спросил:
— Сколько у вас тут верст считается от города до поста?
— Да, должно, верст 38, а то и 40. Доподлинно никто не знает. Не мерено. Сказывают — 38, а столько ли или нет,— неизвестно.
Офицер достал часы и взглянул на них.
— Ого, шестой час, а мы выехали в половине одиннадцатого. Уже семь с половиной часов едем.
— Дорога-с, ваше благородие, такая, рысью не погонишь, все шагом; да и то полным-то шагом не везде иттить можно, оттого-то так и долго.
Все опять замолкли.
Прошло еще с полчаса. Вдали послышался переливистый лай множества собак, и вскоре перед глазами путников развернулось большое курдинское селение Амбу-Даг, состоявшее из ряда землянок и небольших, похожих скорее на берлогу, чем на человеческое жилье, каменных хижин. Камни, из которых были выведены толстые стены, лежали друг на друге, держась только своей тяжестью и тяжестью придавливающей их земляной крыши, ничем не сплоченные, даже не обмазанные глиной. Несмотря на мороз и снег, целая орава полуголых ребят копошилась на плоских крышах, среди косматых, скелетообразных и злобно-трусливых собак. Тут же сновали и взрослые курды, мужчины и женщины, одетые в пестрые, яркие, донельзя грязные лохмотья.
— Где же пост? — подумала Вера Александровна, ища глазами постройку, похожую на то, что в ее уме соединялось с понятием о казарме. Она уже собиралась было опять спросить солдата, но нечеловеческая усталость сковала ей язык.
— Ах, все равно, будем тащиться, когда-нибудь дотащимся! — с безнадежным отчаянием подумала она, склоняя на грудь нестерпимо разболевшуюся голову.
— Вот, сударыня, и пост, — обернулся к ней солдат, концом плети показывая на вершину горы, пирамидально возвышавшуюся впереди за селением.
— Где? — встрепенулась Вера Александровна.
— А вон, вон, чуть чернеется, дымок вьется, вот там, на вершинке.
Но напрасно старалась Вера Александровна проследить глазами по указанию солдата, она ничего не видела, кроме белых, холодных, снежных вершин, слегка окутываемых сгущающимися сумерками.
— Я ничего не вижу, — с досадным разочарованием произнесла она наконец,—да это все равно, ты только поезжай, ради бога, скорей.
Обогнув селение, всадники свернули на едва протоптанную тропинку, почти отвесно подымающуюся вверх. Солдаты, приподнявшись на стремена, припали к гривам лошадей и замахали нагайками.
Лошади, увязая по брюхо в снег, неровными, отрывистыми скачками, как-то боком, принялись торопливо карабкаться, тяжело дыша и широко раздувая ноздри. Сидя на седле, чувствовалось, как напрягаются все мускулы, все жилы животного, как оно выбивается из сил, преодолевая трудность пути... Вот еще, еще немного, и они въезжают на площадку, за которой бесформенной массой, в быстро спустившихся сумерках, вырисовываются стены поста-крепости с бревенчатой вышкой над прочно окованными воротами.
Несколько штук разношерстных собак с громким, яростным лаем бросаются им навстречу.
— Кто едет? — раздается суровый оклик часового.
— Новый командир,— возвещает передовой объездчик и рысью спешит к посту поскорее предупредить о приезде начальства.
— Вахмистра, старшего! — слышатся тревожно торопливые голоса. Стучат тяжелые солдатские сапоги, и на площадку один за другим выбегают стражники и объездчики, кто в полушубке, кто в мундире; суетливо застегиваясь и обдергиваясь на бегу, торопливо выстраиваются в одну линию, лицом к подъезжающим.
— Смирно-о-о! — раздается зычная команда, и из полумрака выступает коренастая фигура, с широкой бородой, в мундире, фуражке, с шашкой через плечо и серебряными нашивками на рукаве.
— Ваше благородие, на посту Амбу-Даг все обстоит благополучно, происшествий никаких не случалось, — басит вахмистр, в то же время зорко оглядывая нового командира, стараясь по первым приметам угадать, каков-то он будет впоследствии.