не было. К полудню добрались до де- ревни, где обнаружили опустевшие дома. По предложению Милана завернули на пасеку, где думали остановиться, и были здорово удивлены, когда застали там хозяина (Милан, как выяснилось, и с ним водил хлеб-соль).
– Дык пчёлы же. Куда я от них? – ответил простодушно пасечник, срезая с рамки тёмные, тяжёлые от зимнего мёда соты и складывая их в миску. – Они ж как дети. А ну как рой возьмёт да полетит? Тут у меня шестнадцать ульев, с собой не утащишь… А мёд – он всем потребен. Ешьте.
На столе перед путниками появились громадная яичница, лепёшки, молоко и этот самый мёд. Ни пива, ни вина пчеляр не уважал.
– Мёд, молоко, – пробормотал Бертольд, качая головой. Переломил лепёшку. – Еда пустынников.
Ел он, однако, с аппетитом, чего нельзя было сказать о Жуге. Травник долго молчал над кружкой с молоком, задумчиво кроша хлеб, затем вздохнул и повернулся к магу.
– Ну хорошо, – сказал он, словно соглашаясь. Потёр ладонью переносицу и сморщился от боли в подбитом глазу. – Я понимаю. Меч, легенда, всё такое. Но как двараги знают, где искать?
– Достаточно обнажить клинок, – ответил Золтан. – Гномы чуют металлы, как мухи навоз. Но нам не нужно, чтобы нас нашли. Наоборот, это мы должны их найти.
Жуга провёл рукой по волосам. Потеребил шнурок.
– Сказать по правде, я не знаю, где их искать. Они хоть связаны с людьми? Должны же они что-то есть!
Маг пожал плечами:
– Чёрт их разберёт. Под здешними горами три подземных озера, если не больше, да ещё Яломица в верховьях дважды уходит под землю, и никто не знает, где она течёт.
– Одной рыбой сыт не будешь, – рассудительно проговорил Жуга. – Ну, скажем, ещё грибы могут расти в темноте… Нет, всё равно. Должны они торговать. Должны.
Он посмотрел задумчиво на чашку с мёдом и встал из-за стола.
Назавтра вышли в путь. Ушли втроём – Милан остался, замолвив за них словечко перед пасечником: тот дал еды и мёду на дорожку да два одеяла в придачу. А к вечеру достигли гор и здесь, в отрожистых верховьях Яломицы стали на привал.
* * *
– Здесь перейдём?
Вопрос остался без ответа.
Все трое лежали в кустах у самой воды, глядя на другой берег, где то и дело проезжали конные турецкие дозоры. Отвесная белёсая скала вздымалась неровными квадратами растресканного камня, за ней виднелись островерхие, в проплешинах лугов, склоны гор. Чуть левее темнела узкая промоина ручья. Прохода не было, дороги тоже. Холодный ветер гнал волну, шумел листвой, раскачивал высокие тонкие сосны. Всё было как всегда – река раздулась паводком, не думая спадать. Вот только не было на ней обычных по весне весёлых плотогонов, сплавлявших упругий красноватый бук: война.
– Нельзя здесь, – сказал Бертольд и заворочался на ветках. Плюнул в воду. – Вишь, течение какое? И камни скользкие. Потонем на хрен. А нет, так турки подстрелят.
– Не каркай.
– А чего?
Жуга молчал. Жевал травинку. Холодный ветер теребил полы его накидки: полушубок травника остался на поляне, взятый турками в трофей, и травник приспособил одеяло на манер плаща, продрав в серёдке дыру для головы и подпоясавшись верёвкой. Шварц поёжился в своей рясе.
– И как тебе не холодно?
Жуга с усмешкой покосился на монаха.
– А у тебя, часом, лицо не мёрзнет?
– Знамо дело, нет!
– А я вот весь как твоё лицо.
– Хорош болтать, – вмешался Золтан. – Что скажешь, Лис? Здесь попытаем счастья или дальше пойдём?
– Здесь будем переходить, – рассеянно ответил Жуга, оглядывая скалу на другом берегу. – Есть там ложбина, влезем как-нибудь. Выше по течению плёс, глубоко, а ниже на перекате такая сейчас стремнина… Да и турки лагерем стоят – вишь, разъездились. Ночью перейдём.
– Перейдём и?.. – спросил Бертольд. – Дальше что?
– Там видно будет, – уклончиво ответил травник. – Есть у меня одна мыслишка.
– Ладно, – кивнул Золтан. – Ночью так ночью. Коль так, кто хочет, может спать. Я покараулю.
Бертольд заметно нервничал. Ни Жуга, ни Золтан Хагг не говорили, что задумали, и лишь укладываясь спать, Жуга спросил, доводилось ли Шварцу ходить по горам, и хмыкнул, услышав, что нет.
– Придётся научиться, – буркнул он.
И уснул.
* * *
Всем опасениям вопреки три путника счастливо миновали реку и турецкие посты и через день достигли первой из вершин, лежащих на пути. Отсюда открывался вид на две другие, разделённые неширокой седловиной.
– Дибиу, – сказал Жуга, перехватив вопросительный взгляд монаха. – Перевал солёных снегов. Боже, я уже забыл, как вольно дышится в горах… А у вас в городах воздух тяжелей земли.
Он стоял на самом краю обрыва, спокойный, будто и не было под ним двухсот локтей отвесной пропасти. Неподалёку тёк ручей, срываясь вниз негромким водопадом. Шварц подойти не решился – больно уж кружилась голова. С его точки зрения, дышалось здесь отнюдь не легко: прозрачный горный воздух был, конечно, чище городского, но монаху его всё время не хватало. Мешок за спиной, казалось, тяжелел с каждым шагом. Он вздохнул и огляделся.
Отсюда, с высоты, как на ладони было видно реку, лес и дальние луга. Обугленными пятнами темнели разорённые деревни, штук шесть или семь – за туманом трудно было разглядеть, сколько именно. На южном берегу расположились турки, на северном дымили костры ополчения. Сновали люди, похожие с высоты на маленьких букашек. Дымов было много как с той, так и с другой стороны. Людей – тоже.
– Почему они стоят? Ну, в смысле, турки. Почему не нападают? – спросил монах.
– Обозов ждут. Нет им сейчас резона реку переходить.
– Куда дальше идём?
– Я думаю, что никуда, – ответил Золтан вместо травника. – Так, Жуга?
– Может, и так.
– А чего ты ждёшь?
Травник не ответил.
День разгорался. Воздух медленно теплел. Туман, клубясь, дымящими потоками стекал в низины. Взошедшее солнце позолотило горные вершины, и почти сразу с запада донеслось еле слышимое блеяние. Бертольд и Золтан оглянулись, Жуга остался недвижим. Из-за уступа скалы показались бараньи спины, а затем и пастух. Лохматая овчарка с лаем бросилась чужакам под ноги, остановилась и сдала назад, рыча и поджимая хвост. Овцы сбились в кучу.
– Геть, поганые! – прикрикнул пастух – высокий черноволосый парень. Повернулся, смерил взглядом непрошеных гостей. На посохе блеснул топор-валашка. – День добрый, странники.
– Здравствуй, Никуцэ. – Жуга шагнул вперёд.
Пастух сощурился, вгляделся травнику в лицо и вдруг попятился.
– Исусе! – Пальцы его сжались, рука его взметнулась, сотворяя крестное знамение. – Ва… Вацлав! Ваха-рыжий!
– Забудь про Ваху. Я Жуга.
– Тебя же сбросили со скал!
– А я вернулся.
– Ты умер.
– Я живой, – сказал Жуга, протягивая