Читать интересную книгу Вечера в древности - Норман Мейлер

«Да, — сказал Птахнемхотеп, — расскажи нам еще об этом Медовом-Шарике, ибо она вызывает у Меня почти такое же любопытство, как и Мой великий предок, да приветствует Он Меня на Полях Тростника. — И Он громко чмокнул губами, чтобы напомнить, что сегодня — все еще Ночь Свиньи, и благочестие — не столь надежная защита, как кощунство. — Да, — сказал Он, — расскажи нам о ней, пока рассвет не обжег наших глаз. Вероятно, вскоре Хатфертити и Я захотим отыскать наш сон». Со смехом, в котором прозвучала великая радость — первый искренний звук настоящего счастья, который я услыхал от Него, — наш Фараон встал на ноги и поцеловал моего отца в бровь.

«Это так», — сказал мой отец.

«Снова говори голосом Медового-Шарика», — крикнул Птахнемхотеп моему прадеду, будто и Он пил колоби.

«Божественные-Два-Дома, я на мгновение заснул и теперь чувствую себя хорошо отдохнувшим. Ты слышал ее голос?»

Птахнемхотеп рассмеялся.

«Вероятно, так оно и было, — сказал Мененхетет. — Сейчас я думаю о ней».

«Да, продолжай, — сказал наш Фараон, — Я с удовольствием послушаю».

«Насколько я припоминаю, — сказал мой прадед, — когда я вышел из дома Нубти, стояла безлунная ночь, в моих несчастных глазах она была столь же черна, как самые ужасные из моих мыслей. Я отыскал пруд, в котором любила оставаться на ночь черная лебедь, и попытался поговорить с ней, однако не мог думать ни о чем, кроме своего стыда. Тогда я дал вторую клятву. Стыд, как и любой другой яд, нуждается в соответствующих ему необычайно сильных лекарствах. Я решил искать мужества, даруемого самим безумием, дерзнув сделать то, на что не осмелился никто другой — забраться в постель к одной из маленьких цариц.

Храбрость состояла уже в том, чтобы продолжать думать о столь немыслимых вещах на протяжении второго вздоха. Ибо другие узнавали о том, что ты подумал, именно во время него. И все же я знал, что должен произнести клятву отчетливо. Поэтому я сказал себе эти слова, но дрожал так сильно, что затрепетала и лебедь. Она захлопала крыльями, и от их взмахов по всему пруду пошли маленькие волны, так что вода в нем громко заплескалась. Я был уверен, что нарушил сон в каждом доме в Садах Уединенных. Затем пруд вновь успокоился. Я стал думать о Медовом-Шарике. Из грудей этой округлой женщины поднималась нежность ко мне, подобная прибывающим водам реки, когда земля еще суха, а затем позади меня возник пятачок кабана, ткнувшийся мне в бедро.

Позвольте мне не говорить о тех днях, что прошли перед моим первым посещением, а также о всех тех страхах, которые мне удалось победить лишь для того, чтобы споткнуться о новый страх. Все подобные истории похожи друг на друга. Не думаю, что смог бы войти в ее дом, если бы в своих мечтах я не шел к нему постоянна Как я желал, подобно Усермаатра, лечь на спину и почувствовать ее рот у своих нижних врат.

Можно сказать, что меня тянуло к ней, подобно одному из кусков черной-меди-с-небес, которого соблазняет другой, ибо в ночь, когда Усермаатра не пришел в Сады Уединенных, я предстал перед ее дверьми. Хотя в тот раз я даже не попытался сесть рядом с ней, уходя, я спросил: смогу ли прийти завтра? И она согласилась, но сказала: „Никто не должен больше видеть тебя здесь ночью" — и провела меня к дереву у стены в ее саду, по ветвям которого я мог выбраться от нее. Таким образом, я мог войти, не разбудив ее служанок или евнухов. Прикоснувшись к ветке, я вспомнил ночь, когда сидел, опершись спиной о другой ствол на пути в Кадеш, и я кивнул, и она положила свою руку мне на шею и медленно потерла ее. Из ее пухлых пальцев ко мне пришла сила, подобная той, что я однажды получил от ливанского дерева.

После того как я ушел, я уже не мог заснуть. Той ночью я был во власти ее притяжения. Мне никогда не нравились такие грузные женщины, и все же мысль о подобной полноте словно ласковый ветер шевельнулась в моем животе. Признаюсь, я ощущал себя едва ли не равным одному из тех яиц в середине навозного шарика, которые толкают перед собой вверх, на речной берег, наши жуки-скарабеи, ибо посреди попыток заснуть я был богат, как Сам Хепри, и теплым, и полным земли, и снова ощущал запахи нашего египетского навоза, столь богатого всем тем, что гниет и умирает, но все еще разит застарелой алчностью, и подумал: не окажется ли этот запах запахом плоти Медового-Шарика, когда улетучатся ее благовония. И в то же время я чувствовал себя наполненным золотом, и видел за закрытыми глазами золотое небо, и слышал, как из него раздается гром, точно свету Ра мало дарить себя зерну, тростникам, отблескам на реке и самой драгоценной руде земли — самому золоту, но он желает также согреть всю грязь и проникнуть в самый центр той печи, сжигающей навоз, которая и представляла собой мое удовольствие. При этой мысли я сел на постели. Я ненавидел низменную притягательность, которую, возможно, нашел бы в ее объятиях, но все же был тверд в своем намерении познать ее, ибо я был хуже мертвого, стыд, который я носил в себе так много лет, теперь воспламенился.

Итак, я поднялся, прошел по Садам и взобрался на дерево напротив ее стен, преодолел по ветке ограду и спрыгнул в ее сад. Она ждала меня в своей комнате, но я упал в ее объятия с таким страхом, что мой меч уподобился мыши. Она показалась мне больше самой земли. Я думал, что заключил в свои объятия гору. Той ночью у меня не было сил войти даже в ягненка. Та струйка, что была вызвана из меня, ничем не напоминала пламя огнедышащего змея или сияние Ра, и не птица несла меня на своих крыльях, но меня вытаскивали из самого себя, и, конечно же, тянула меня вперед она, ее рука дергала меня вверх и вниз, покуда воды не были подняты до конца моего живота и за его пределы. Я узнал, что такое извергаться в страхе. Когда мы закончили, я даже не ощутил стыда, только огромное облегчение. Вскоре я готов был уйти.

Однако она вовсе не так спешила выпроводить меня. Лежа рядом со мной, она вздохнула так тяжело, словно ощутила, что тень большой птицы легла на ее тень, и сказала: „Я доведу тебя до дерева". Но, когда я надел сандалии, она повела меня в другом направлении, и, пройдя через дверь, мы вошли в комнату, наполненную запахами праха многих давно умерших зверей и животных. В углу, рядом с углублением в стене, стоял маленький алебастровый горшок с маслом и горящим фитилем. В его свете она взяла из другого горшка три щепотки праха, перемешала его с вином, отпила половину и дала оставшуюся половину мне. Я ощутил вкус, который был старше гробового камня.

Она рассмеялась мне в лицо. Смех был достаточно громким, чтобы разбудить других обитателей ее дома, но она положила тяжелую руку мне на плечи, как бы говоря, что ее слуг не удивит никакой шум, который она производит по ночам, и я понял — поскольку она говорила со мной почти без слов, что то, что мы выпили, послужит мостом от ее горла к моему. По нему будут идти мои мысли. Я также понял, что комната рядом с ее спальней представляла собой убежище, где она укрывалась каждую ночь, когда не могла сомкнуть глаз, а затем мой нос так же быстро поведал мне о небольших жертвах, которые приносили здесь. Я увидел алтарь, стол из гранита и вдохнул застарелую кровь многих маленьких животных, отдавших ей свой последний страх. Затем я понял, что ту же силу, что имеет жук Хепри, заставивший, когда я лежал в постели, шевелиться мои внутренности, имел и прах пойманного ею и засушенного (после удаления головы) навозного жука, смешанный с вином. Она, вероятно, растолкла его, просеяла, а затем произнесла над ним магические слова. Сейчас мы оба выпили это вино, что вновь заставило меня подумать о навозном жуке. Мы испытываем такое благоговение перед его силой, что не исследуем более тонкие особенности его поведения. Но в детстве я провел не один день на речном берегу, где у меня не было другого развлечения, кроме наблюдения за жуками, и я видел, как они толкают шарики вверх по берегу к норкам, где их закапывают. Этот навоз послужит пищей для яиц, отложенных внутри. Однако, если сбить двух жуков с толку и подменить им шарики, они все равно выполнят свои тяжкие обязанности, обойдясь точно так же с чужим шариком. Говорю это вам потому, что тогда, стоя рядом с Медовым-Шариком, я понял, что она складывает наши цели воедино и смешивает наши мысли до такой степени, чтобы Усермаатра никогда не смог представить нас рядом друг с другом. Той ночью, перед тем как я ушел, видимо, для того, чтобы иметь надо мной большую власть, чем Он, острым маленьким ножиком она отрезала кончики моих ногтей, собрала их, смешала и измельчила их своим ножичком. Затем она съела их у меня на глазах. Я не знал, кто передо мной: женщина, Богиня или животное. „Если ты пришел сюда из любви ко мне, — сказала она, — твои руки научатся ласкам. Но, если ты послан Усермаатра, твои пальцы разделят боль прокаженного, перед тем как отвалятся. — И вновь она улыбнулась, увидев выражение моего лица. — Ну-ну, — сказала она, — я верю тебе, немножко", — и она поцеловала мои губы. Я говорю — поцеловала, так как то была первая ночь, когда я на самом деле испробовал это. Я знал тайную блудницу Кадеша, свою женщину в Эшуранибе и многих крестьянок, и я испытывал приятное чувство, когда смешивались наши дыхания. Крестьяне говорят друг другу: „Благородные едят с золотых блюд, поэтому они знают, как касаться друг друга ртами". А тут она наложила свои губы на мои, и они остались прижатыми к моим. Я ощутил себя спеленутым, как мумия, только бинты были из самой тонкой ткани, какой я только касался. Ее язык был слаще любого пальца, но одновременно, когда он входил в мой рот, казался маленьким мечом. Нет, пожалуй, он более походил на маленькую змейку, извивающуюся в меду.