чаще заканчиваясь выпивками. Как всегда, покупал самогон все он же, Осип. Подвыпившие мужики и звали его не иначе, как рубаха-парень. А «рубахе» что было не шиковать, коль весь выигрыш шел в его карман.
Как-то заманили туда отца, он и рассказал мне обо всем.
— Приструнили бы его, всех, дьявол, смутил.
Вечером же мы с Николой заявились к тетке Палаше в разгар картежных страстей. Потребовали кончить игру. Где там, никого не удалось вытащить из-за стола. Ушли не солоно хлебавши. Никола плевался.
— Вот, черт! Крутит мужиками, а мы и поделать ничего не можем. А если на хитрость?
— На какую?
— Постой тут в сторонке, я счас… — Не договорив, Никола бросился к Палашиной избе и закричал в окно: — Пожар, пожар!..
Все повыскакивали из избы.
— Кто кричал?
— Где пожар?
Но Никола не откликнулся. Подбежав ко мне, он схватил меня за руку и потащил в овраг. Там мы переждали суматоху. Не зная, где пожар, мужики, погалдев, разбежались по своим домам. Картежная игра была сорвана. Но на следующий вечер Палашина изба опять была людна. А уж утром непроспавшимся людям было не до работы.
Старик Птахин с ухмылкой похаживал по деревне. Доволен был сынком: ловко обкручивает однодеревенцев. Никола тер подбородок — придумывал, чем еще можно спугнуть картежников.
— Выход один — запретить тетке Палаше пускать мужиков, — наконец предложил он. — А не согласится — самим запереть ее двери.
— Будто других изб не найдут.
— Что тогда делать?
— Хорошо бы спектакль поставить. Спектакль на карты не сменяют.
— Ха, так скоро его и подготовишь.
— А кино? — сказал Мишка Кульков. — Этих бы, «Красных дьяволят»? Я смотрел там, на лесных заготовках, чудо, умрешь!
Редко, раза два в год, заглядывала к нам, в лесной угол, кинопередвижка — киношники ссылались на бездорожье. Но сейчас был особый случай, и мы поддержали Мишкино предложение, его и послали на базу с постановлением ячейки.
А тем временем азарт у игроков рос, темнил их рассудок. Не было денег, ставили на кон кто что мог. Больше всех не везло Графу Копенкину. Сначала он продул плащ, выданный колхозом как пастуху, потом кирзовые сапоги. Затем стал играть в долг. Осип до поры до времени верил ему, но когда долг вырос с копеек до сотен рублей, хлопнул по столу: стоп, или деньги, или из-за стола долой!
— Ты за кого меня принимаешь? — рассвирепел Копенкин. — Думаешь, я жалею этих сотен?
— Тогда плати! — потребовал Осип.
— И заплачу. Давай карту — дом ставлю на кон. Дом!
— Что ты, Граф! — попытались было остеречь его мужики.
— Не мешать! Знаю, что делаю! — заорал он, смахивая с побледневшего вытянувшегося лица мелкую сыпь пота, не мигая вперившись в колоду карт, которую быстро-быстро тасовал Осип.
Все притихли. За первой Копенкин потребовал вторую карту, за второй третью и, подумав мгновенье, запросил четвертую. Перебор! Тут он обхватил руками голову, закачался и медленно встал. В полной тишине прошел к дверям. Там оглянулся, сказал:
— Пойду объявлю самой…
А через час в избу вбежала Анюха, вырвала из рук Осипа карты, изорвала их в клочья и вцепилась ему в волосы.
— Сдурела, баба! — оттолкнул ее Осип.
— Сдуришь с тобой. На-ко, приехал обирать наших. Дом ему подай! До-ом! Ай своих-то хоромов мало? Да я тебя, хапугу!.. Я тебе такой дом дам! — она опять бросилась к Осипу, но ее удержали мужики. Вырываясь, она принялась стыдить и их. — С бабой воевать? С Оськой не справились, так со мной? Ой, простофили. Охмурил вас Оська, разуменье потеряли. А ну! — Она так рванулась, что затрещала в швах кофта. Освободившись, подскочила-таки к Осипу, вздернула юбку и, хлопая по голому заду, бросила: — Вот тебе мой дом, вот!
И ушла. А утром, когда мужики еще спали после ночного переполоха, а старик Птахин с крылечка оглядывал улицу, в Юрово прискакал на рыженькой неоседланной кобылице Яковлев.
— Ну-ка, вызови своего!.. — остановив рыжуху у крыльца, приказал он Птахину.
— Не ошибся ли, любезный, адресом? — покосился на него Лука Николаевич. — Таких начальничков надо мной чтой-то я не припомню…
— Зови, говорю!
На крыльцо вышел Осип и, потирая одной рукой заспанные глаза, другой натаскивая на плечо ремешок подтяжек, откашлялся:
— К вашим услугам, товарищ председатель!
— Ты что, контра, народ баламутишь, с толку сбиваешь? Раскулачу! В два счета!
Яковлев кипел, а Осип, как бы не понимая, о чем зашел разговор, стал еще сильнее тереть глаза. Теперь он тер обеими руками, так как подтяжки наконец приладил. Старший Птахин выжидательно следил и за сыном, и за Яковлевым, которого бесило это наигранное спокойствие Осипа. Не выдержав, председатель опять сорвался:
— Так ты что это, сукин сын, придурки мне устраивать?
— Никакие не придурки, — откликнулся, позевывая, Осип. — Со сна не все понятно… Голова, понимаешь. Зашел бы, вместе за столом и потолковали бы по душам. Свои же… Ты, правда, свое вроде бы уж отышачил, а я еще тяну лямку…
— Брось паясничать! — рявкнул Яковлев. — Знаю я твою лямку. Всех мужиков хотел стянуть в узел. Ишь ты, «свой» человек! Сегодня же выметайся из деревни, к чертовой матери!
— Что, что?
— А то, что слышишь!
— Потише! — Осип враз сбросил с себя напускное спокойствие и покраснел лицом от толстых щек до пухлых мочек ушей, — А то ведь я тоже могу… Посторонних свидетелей, видишь, нет… Гляди-ка, нашел кулака.
— Молчи! Ты похуже любого захребетника. Силантия перефорсил: тот землю отбирал у мужиков, а ты на дома замахнулся. Слышишь, чтоб к вечеру духу твоего здесь не было. — Повернулся к Луке: — Помоги ему собраться. А утром доложишь, ясно?
Не дожидаясь ответа, он вскочил на лошадь и, наддав в бока ее ногами, повернул под гору, к избенке тетки Палаши. Затем заехал ко мне, наказал: проследи!
Осип еще хорохорился, вечером опять пошел в «игорный дом», но было уже поздно: дверь оказалась на замке. Тетка Палаша, как и многие мужики, поспешила в избу-читальню, где крутили «Красных дьяволят». В перерывы избач Хрусталев объявлял, что в читальне впервые за годы существования лесных деревень устраивается шашечный турнир, и просил записываться в число участников этого исторического события.
Осипа, конечно, не устраивал ни этот турнир, ни даже «Красные дьяволята». На другой день Лука Николаевич постучал мне в окошко: «Скажи своему начальнику, Осип уехал…» Увидел — уходил старик с опущенными плечами. Сдался? Но сдался ли?
Вскоре после отъезда Осипа прибежал ко мне Федя Луканов. Позвал:
— Пойдем в поле, что я покажу…
Повел меня по тропе к Лиственке, где за березовым перелеском зеленела ярь. Земля эта была Силантия, Ионы и Никанора. Никто сюда, кроме этой «троицы»