— Наоборот, — поддержал Орешкова Лутонин, — я со своей стороны говорю вам спасибо.
— За что же? — удивился Застреха. — Наследствишко оставляю вам неважнецкое.
— Не за то. Чужим наследством жить не люблю. За откровенность. За то, что вы не уехали молчком — разбирайся тут Лутонин сам, — а указали: гляди туда, остерегайся здесь. Большое спасибо!
— И вам спасибо, что обрадовали. А я совсем по-другому представлял ваше отношение. Неутешительно представлял.
Дальше началось: «Счастливо оставаться! Всяческого успеха в вашем новом деле! Счастливого пути! Пишите, навещайте!»
Подошла машина. Иван Титыч и Застреха уехали.
— Продолжаем, товарищи? — сказал Лутонин вопросительно.
Но все уже вернулись из мира грез к действительности.
— Помечтали, и довольно, — заметила Домна Борисовна. — Теперь давайте поговорим о деле!
— Я, наверно, не нужен? — спросил Конгаров.
— Посылать хотела за вами, вот как нужны. Извините, товарищи, если вывалю свои мыслишки комом. Не утряслись еще. — И начала высказывать их: — Перед заводом открылись новые горизонты: возможно орошение, лес, сады, клевер… Легенда о неизбывности засух, недородов разрушена. Надо, чтобы все знали об этом. Надо воспитывать у людей новое отношение к природе, любовь к новым делам, будить, поднимать вдохновение. Надо подготовить хорошую, зажигательную беседу о воде, о лесах. Чтобы всколыхнулись все, — закончила Домна Борисовна, затем кивнула Конгарову и Кокову: — Я рассчитываю на вас, товарищи.
— В каком смысле? — спросил Конгаров.
— Вы расскажете о древнем орошении. Без машин, без приборов, с одной мотыгой, на глазок люди провели сотни верст каналов. Миша расскажет, как орошают теперь. Иртэн — о влиянии полива на урожай. Я привезла с Опытной хороший материал о лесах.
Решили, что каждый напишет сначала свою часть беседы отдельно, потом их сведут в одно.
Начали расходиться. Прощаясь, Домна Борисовна наказывала:
— Больше души. Без души, как без воды, мертво будет.
Инструментальная съемка подтвердила те предположения, которые Иван Титыч и Миша Коков сделали на глазок. Лутонин выехал в город, в контору оросительных сооружений, хлопотать о строительстве. Угодил он на редкость удачно: строители собрались на совещание и, ожидая еще кого-то, сидели без дела. Приняли его без всякой проволочки, слушали очень внимательно, часто прерывали вопросами, интересовались всеми мелочами, и тем удивительней было Лутонину, что интерес и внимание к тому, что конный завод может избавиться от недостатка кормов, от гибельных перегонов скота, собирать двухсотпудовые урожаи, — какие-то тяжелые, будничные, без радости.
Он перешел к заключительному аккорду:
— Уже нынче, буквально почти завтра можно иметь пятьсот га поливной пашни и три тысячи га покосов. Нынче же…
— Стойте, стойте! — прервали его сразу несколько человек. — Нынче, завтра… Как же это?
— Немедленно приступить к строительству.
Наконец-то пронял он этих людей, все оживились, задвигали стульями, лица расплылись в улыбках, в усмешках, кто-то сказал: «Вот это здорово!» Но оживление было скорее критическое, чем доброжелательное. Начальник конторы нетерпеливо барабанил пальцами по столу, на котором был раскинут чертеж какой-то большой оросительной системы. Выждав тишину, он встал и сказал, энергично кивая в сторону Лутонина:
— Все ясно. Все очень соблазнительно. Куда уж лучше: нынче построить и нынче же снять урожай.
— Это возможно ведь, — обрадовался Лутонин, уже начавший сомневаться в выкладках, какие дал ему Коков.
— Если сделать, как желательно вам: расступитесь все перед моей Биже! — начальник, будто отбиваясь, двинул локтями в стороны.
Все, кроме Лутонина, рассмеялись. Он сказал:
— Вам смешно, а для меня Биже и Камышовка — клад. Фундамент.
— Не Биже смешна, а — извините! — как вы ее в первый ряд пропихиваете, — это весело.
— Обидно же, обидно видеть, что она «гонит мертвую». — Лутонину понравилось это выражение Ивана Титыча. — Топтаться на пустых берегах, а мог бы хлеб расти.
— Понимаю. У меня десятки таких, как ваша Биже, кроме того, два Июса, Абакан и сам Енисей, — и все пока что «гонят мертвую». Не сразу Москва строилась. — Начальник поманил Степана Прокофьевича к своему столу и показал на чертеж: — Теперь мы достраиваем вот этот канал. Заняты — вот… — он несколько раз ударил себя ребром ладони по горлу выше воротника и при каждом ударе повторял: — Вот, вот… Никаких неплановых сооружений не ведем, не можем.
— И это, как говорится, приговор окончательный, обжалованию не подлежит? — спросил Лутонин.
— Добивайтесь, чтобы включили в новую пятилетку. Но учтите: у вас конный завод, а в первую очередь планируют орошение зерновых хозяйств.
— А если мы будем строить сами, на что можно рассчитывать от вас?
— Пока только на консультацию. И только здесь, у нас, без выезда на объект. Видели, что делается во дворе?
— Ничего, кроме лошадей. — Двор был полон верховых и запряженных коней.
— Вот-вот. Расседлать, распрячь, домой завернуть некогда. Прямо отсюда все опять едут на трассу канала. Все заняты до предела. Стройте сами. Верней. Курочка по зернышку клюет, капля точит камень… Знаете?
— Знаю, знаю… — Лутонин помахал рукой, сразу и прощаясь и отмахиваясь от потока наставлений.
— Подождите, — остановил его начальник и стал опрашивать собравшихся, как загружены механизмы; выяснилось, что дней через десяток освободится канавокопатель. — Вот можем дать.
Этого было слишком мало, чтобы помышлять о строительстве в такой срок, какой наметил Лутонин: построить за одну весну и еще посеять.
Он пошел к Рубцевичу. Но едва заикнулся об орошении, тот оборвал его:
— Это не наше дело. Это — «Водстрой».
— Уже был там.
— Напрасно. Вам — коневоду, лошаднику — даже неловко толкаться с орошением, когда зерновики не знают, как просунуться в план. Довольно об этом. Точка! — широкой, как лопата, рукой он хлопнул по столу. — Докладывайте о посевной!
И снова лишь заикнулся Степан Прокофьевич о том, что вытворяет на полях ветер, Рубцевич перебил его:
— Мы ни при чем. Климат. Стихия. Это в сторону. Мне нужен план. Выполняется?
— Перевыполняется. — Лутонин начал рассказывать, как возникло решение ускорить сев. Когда он при этом касался выдувания и орошения, которое завладело всеми его помыслами, Рубцевич предупреждающе, с ухмылкой говорил:
— Пунктик, пунктик.
Через полчаса «газик» был на Опытной. Задумавшегося Степана Прокофьевича при остановке сильно мотнуло вперед.
— Что случилось? — спросил он.
— Приехали.
— Уже? — удивленно заморгал, не сразу узнавая местность.
Из города он выехал с мыслью: «Либо жди, либо делай сам», — и всю дорогу был так поглощен ею, что не заметил ни времени, ни тряски по разбитому проселку, ни прохлады и аромата тополевой аллеи, ничего на всех пятнадцати километрах между городом и Опытной.
— Аа-а, соседушка… — радостно проговорил Иван Титыч, увидев в дверях конторы Лутонина. — Мы тут перекрестили вас в соседушку.
— Не возражаю. Хоть горшком называй, да почаще вспоминай.
Лутонин крепко пожал руки Ивану Титычу, Анатолию Семеновичу и незнакомому человеку, которого отрекомендовали: председатель колхоза «Долой засуху!»
— Вас трудно забыть, — сказал, усмехнувшись, Дробин.
— Это вы правильно: я такой-такой, настырный, въедливый, — отозвался Лутонин, не огорчаясь, не извиняясь, пожалуй, несколько даже радуясь, что он настырный, въедливый. — И уже здорово надоел вам?
— Ни-ни… — Дробин энергично тряхнул огромной ватно-белой бородой. — Речь совсем не о том. Я имел в виду, что… — и почти пропел: — что напоминаете о себе, умеете. И пожалуйста! Мы здесь так и уложили, как это говорилось в старину, что вы нам на роду написаны. Вы и они, — Дробин кивнул на председателя «Засухи».
«Ох, и дипломат же старикан! — подумал Лутонин. — Какого ежа подсунул: надоел ты нам хуже горькой редьки, навязался, как проклятье, вроде этой вечно мокрой „Засухи“, а так подсахарил, что придраться нельзя, надо глотать».
— Присаживайтесь. С товарищем председателем мы скоро закончим и тогда займемся с вами. — Дробин взял из деревянного резного стакана большой синий карандаш, каким метят бревна, — он любил все крупное, — и, постукивая им о стол, начал говорить председателю: — Шефство над вашим колхозом мы возьмем. Но учтите, что шефство — дело двустороннее. Многие из подшефных относятся к шефу, как к дойной корове: шеф, дай, шеф, сделай! А сами сидят сложа лапки. Мы — организация не хозяйственная, никаких «дай» и «сделай» не можем. Мы скажем, что делать, а делайте сами. И слушайтесь! Понятно?