– Но вам, экселенц, неугодно, – вымолвил Юсси, повинуясь озорному порыву, и прикусил язык. Понял – так держи язык за зубами. Нарушил он правила дипломатической игры.
– Её императорское величество, – сказал Остерман, явно сердясь, – есть суверен самодержавный.
Вздохнул, взял со стола оловянный ларчик, достал пилюлю, с неожиданным проворством кинул в рот. Пил воду из стакана мелкими глотками. Юсси не сразу уразумел – разговор окончен.
Стена, равнодушная стена… Скорее враждебная. Здесь нельзя выражать собственные мысли – даже Остерману, главному дипломату России. Министру нельзя высказать свои мысли прямо. Тирания. Увы, придётся привыкнуть!
Стайка гусей гуляла по берегу – незамощённому, размытому ночным дождём. Юсси потревожил их и едва спасся, добежав по мосткам до лодки. Гребцы слегка надрезали вёслами водную гладь, несла Малая Нева, ширилась, сливаясь с Большой, раздвигая каменные фасады столицы, лицемерные фасады, прикрывшие нищету.
Следующий визит – к Меншикову. Фаворит, соправитель, второе лицо в государстве. Екатерина – женщина ума обыкновенного, князь – ум выдающийся. И воспалённый тщеславием. Пиетисту стыдно – он призван обличать порок, а тут он вынужден поощрять его, растлевать душу человека. Что оправдывает? Единственно – забота о мире.
Юсси подавляет в себе сомнения, робость – с пальмовой ветвью мира прибыл он в Россию.
– Господи! Да за что же?
Охает Дарья, стонет, сейчас брызнут слёзы. Услышала – ушам не поверила. Ужасно, ужасно!
– Король я… – смеётся Данилыч. – Ты королева. Величество.
– Да на что нам…
Король или гетман – разницы Дарья не видит. Украина. Киев… Уехать, бросить всё… Про Киев не скажет худого, хорошо было, там её обвенчали с Александром, освятили долгое греховное сожительство. Но теперь, из столицы… Корона? Опала для мужа, во что ни ряди.
– Чем прогневил? Горе моё! В ножки паду Екатерине, отмолю. Чего натворил?
– Тьфу! Королевство же дают… А это что значит? Часть империи.
– Ой, горе-горюшко!
Схватилась за сердце. Не уловила шутки. Супруг шлёпнул по щеке мягко.
– При чём царица? Швед посулил.
– Чего?
– Швед, говорю…
– Этот? Юсси?
– Слеза ты Божья, – обозлился Данилыч. На жену, на Юсси, только что отбывшего, на пустую шведскую приманку. – Вопишь на весь город. Смеялись мы. Смешинка в рот залетела.
Шутливое настроение пропало. Не та оказия, чтобы зубы скалить. Разбередил швед. Вошёл – и привиделся Днепр, настигнутые у переправы офицеры Карла, разгромленного Карла, успевшего-таки улизнуть к туркам[311]. Цедергельм, простоватый, скроенный топорно, выделялся среди штабных баронов и графов.
– Значит, амбашадур[312]… Так…
Обнялись как старые приятели. Сколько выпито вместе – бочка, поди… В компаниях, вместе с царём. Пели, кукарекали, ржали, кто во что горазд. Поседел Юсси. Трезвенник ныне – глоток один, и хватит.
– Тогда и я воздержусь. Башка чтоб трезвая была, – веселился князь – Опутает амбашадур. Бывало, я тебя в плен брал, теперь ты меня.
– Зачем? – кротко ответил Юсси. – Все люди должны быть свободные.
Вон куда загнул.
– У нас без понужденья ничего доброго не сделают. Государя покойного слова.
Отобедав, пошли в Ореховую. Святилище своё выбрал князь для беседы. Почему? Тянуло туда… Нужно было присутствие Петра, ощутимое там особенно. Юсси, увидев портрет, притих благоговейно. На портрет падала тень, Пётр на нём лишён красок молодости, без возраста.
– Ну, знаю я, с чем ты приехал. Остерман сказал. От меня, – и Данилыч лихо подмигнул, – нет секретов. Да… Дело непростое.
С вице-канцлером условлено – проект придержать. Подавать его царице боязно. Посла одного к ней не допускать. Само собой – завоёванное не возращают.
– Скажу напрямик, многого хотите. Спасибо, Петербург оставляете нам.
Откровенен и Юсси.
– У нас риксдаг, – напомнил он. – У герцога много противников.
– Подсахарить его?
– Риксдаг, – повторил посол, разводя руками. Нет, не болтун. Всё тот же Юсси.
– Голштинцы намекали… Закидывали удочку А Шлезвиг? Шведам он ни к чему – верно я понял?
Как царь обращался с дипломатами, так и он – камрат его. Рубит гордиевы узлы. Юсси не обидишь этим. Претят ему разные экивоки.
– Шлезвиг, – протянул он. – Что нам дороже? И вам… Шлезвиг или мир?
Заговорил об империи, мирной, справедливой. Поистине великая – от Голштинии до Тихого океана. Издевался Остерман… Тут бы рассмеяться, окатить Юсси, благочестивого Юсси холодной водой… В облаках сия империя. Нет, дослушать…
– Это свободный союз… Авторитет есть… Авторитет другой, без палки.
Зажёгся и словно на амвон взошёл. Народы будто бы только и ждут, во сне видят… Короли, герцоги, графы, вступающие в империю, вольны распоряжаться в своих государствах. Войны на севере Европы упраздняются. Перестали же воевать владетели германские, под Габсбургами. Более того – Швеция будет стараться покончить с рабством, которое в России ещё свирепствует и позорит Европу. Нет, не указом, а рекомендацией, своим примером.
– Чур тебя! – прыснул Данилыч. – У нас языки режут за это.
– Терпит Господь, – поник Юсси. И вдруг: – У тебя есть власть? Нет власть…
Смутился и сбивчиво, корёжа слова, начал объяснять. В России никакой господин не может уничтожить у себя во владениях рабство. А если бы он, князь, стал сувереном? Неужели ожесточилось сердце?
Вскорости и прозвучало слово, вызвавшее бурю в душе Данилыча, – король.
Блеснула уже однажды корона, блеснула лучами, как утреннее солнце на горизонте, поманила и затуманилась, погасла. Курляндия была за тем горизонтом.
Зять царя умер, трон герцогский пустовал[313]. Авось посчастливится занять… Двести тысяч рублей обещано было Августу – королю Саксонии и Польши за посредничество. Деньги казённые, Пётр Алексеевич сам отчислил. Спросил только, рванув к себе за волосы:
– Служить мне будешь?
– Кому же, фатер! – ответил камрат недоумённо и с обидой.
Иного не мыслил, как, возвысив себя, ввести Курляндию в границы родного отечества. С согласия ландтага – ихнего баронского сейма. Обделать по-европейски… Сожалительно – не сумел союзник Август купить баронов, либо уклонился. Сорвалась негоция.
И вот – Украина…
Многое в этом слове. Пламя и дым Полтавы, истоптанные армией шляхи, пепелища Батурина – оплота Мазепы. Князь разорил город и домогался его, себя видел гетманом. В мечтах уносился дальше – в Варшаву. Может ведь сейм избрать гетмана, имперского князя королём, тем более если под той же короной и Украина. Разные веры? Что с того! Тот же Август правит лютеранами и католиками. Намекал светлейший царю… Сердился фатер.
– Ишь, куда хватил! Король… И меня ещё сковырнёшь, а? Навешу вот лоток с пирогами…
По указу царицы Батурин пожалован, но уже не тянет управлять казачьём в мирное время, улаживать тяжбы между полковниками.
Данилычу везут пшеницу с Украины, пеньку и сало, стекло и глиняную посуду, ткани, замки, кожи, крымскую соль. Товар сбывает в Питере и за границей. Дома держит кобзарей – воют жалостливо, до слёз прошибая, поют и мажорно, славят милостивого князя. Набольший он на Украине помещик и заводчик. И довольно того… На войне всякое мнится возможным, мир отрезвляет. Всё же нет-нет да оживали сладостные видения. Корона курляндская, корона украинская. Из Киева шествовал с почётным эскортом, с музыкой в Варшаву и в иные грады Европы.
Мнилось – снова война… Кавалерию ведёт, атакует. Немцы говорят – мечтания скачут вольно, таможня не взыщет.
Поместий хоть вдвое больше имей, хоть вдесятеро – не образуют они государство. Князь – а где княжество? Занозой впилось… Звание, герб, но без опоры земной. Изъян, который с телесным уродством сравним, с хромотой, к примеру … у мелкого ландграфа владение меньше уезда нашего, однако он выше тебя. Монарх он, презирать может…
Голштинец глуп – что сморозил намедни! Не угодно ли фюрсту принять титул герцога Ингерманландии? Балбес готов ходатайствовать перед императрицей. С превеликим плезиром… Данилыч холодно поблагодарил. Не ругаться же… Сказал, что ему хорошо и на губернаторской должности.
Сегодня Юсси… У него-то приманка краше. Король Украины, в преогромной империи. По его словам – российской, а на деле-то шведской. За что взялся, праведник? Бычился, гнусавил, не знал куда девать длинные свои ручищи. Мерзит ему вербовать изменников.
Авантажей-то всяких наплёл… Слияние с Европой, просвещенье народа… Начатое мудрым царём довершится…
– С просвещеньем уж сами как-нибудь… – шепнул Данилыч, повернувшись спиной к шведу.
Ходил из угла в угол, кипел внутри, а послу изображал мучительное колебание – то чесал за ухом, то дёргал ус – один раз пребольно, чуть не вскрикнул.