закусывать надо… У Яшина-то закусывали килькой в томате, а жена Смелякова угощала мясом, картошкой и салатом…
То обстоятельство, что дачи не принадлежали их жильцам, а лишь были в аренде, заложило мину замедленного действия под весьма полезную вроде бы систему помощи писателям. Одно дело, когда поэта или прозаика «изымают» темной ночью на черном воронке из его дома. Тут ни о каких жилищных претензиях родни говорить не приходится: самим бы ноги унести! И совсем другое, когда после естественной смерти писателя его жена, дети, внуки претендуют на арендованную дачу. Не все писательские родственники готовы были добровольно оставить десятилетиями обживавшийся дом, к которому они так привыкли, вложив в обустройство собственные деньги и силы. Скандалы с выселением родственников периодически вспыхивали то тут, то там, как дымок над торфяным болотом. А Переделкино и было таким большим болотом, как мы узнали из процитированного выше письма Шагинян.
В дневнике Корнея Чуковского есть характерная запись от 19 марта 1954 года: «В Литфонде вынесено постановление: выселить из переделкинской дачи первую жену Вирты – Ирину Ивановну»{581}. И таких постановлений принималось немало, благо что новых жен некоторые писатели заводили чаще, чем писали романы. И пока первая жена писателя Николая Вирты жила на даче в Переделкине, сам он обустроил себе усадьбу на родной Тамбовщине, за что и подвергся порицанию в фельетоне «За голубым забором» в «Комсомольской правде» от 17 марта 1954 года. В связи с этим фельетоном Вирту сегодня в основном и вспоминают. Дело было, конечно, не в тамбовской усадьбе, а в том, что наступила пора расплаты – развенчания прежних кумиров. Любимец вождя Николай Вирта (Карельский) был четырежды лауреатом Сталинской премии, в том числе и за пьесу «Заговор обречённых».
Дочь Вирты Татьяна Николаевна, называя фельетон «насквозь проникнутым духом ненависти и доносительств», трактует произошедшую со своим отцом с началом оттепели метаморфозу по-своему: «Слишком долго гнула его власть, слишком долго существовал он под страхом возмездия за своего отца (священника. – А. В.), и что-то главное в нем надломилось, перегорело. А может быть, сказалось и другое – вынужденное употребление дарованного ему свыше таланта для “легкомысленных сделок с эпохой”, как выразился Б. Пастернак? Кто знает…»{582} Многие «раздутые» писатели – сталинские лауреаты – надо полагать, вот так и растеряли если уж не имевшийся у них талант, то, по крайней мере, способность к литературному творчеству…
Переделкинскому дому Чуковского также было суждено стать объектом всякого рода тяжб, в том числе и судебных. Корней Иванович относится к долгожителям поселка, свою дачу он превратил в своего рода культурный центр, открытый для полюбивших его творчество советских детишек, которые, повзрослев, читали на ночь те же самые стихи уже своим дочерям и сыновьям. Неподалеку Чуковский выстроил библиотеку, устраивал встречи с другими детскими писателями: Самуилом Маршаком, Агнией Барто, Сергеем Михалковым, проводил знаменитые «костры». Ребятня олицетворяла седовласого поэта с его героями, в частности, с добрым доктором Айболитом. Настрадавшийся в своей жизни от вполне реальных Бармалеев и рыжих тараканов Корней Иванович не помнил зла. Действительно, что это за детский писатель, которого обуревает злопамятство? А помнить было что́. Ибо во время войны местные жители разграбили переделкинские дачи. В частности, богатая библиотека Чуковского была сожжена – книги выбрасывали прямо со второго этажа. Тем не менее детей тех самых местных поджигателей он также привечал у себя в гостях.
Наталья Вирта помнит «детские сборы на большой террасе у Корнея Ивановича Чуковского. Своим зычным, с невероятными модуляциями голосом он с таким азартом и воодушевлением читал “Бибигона”, что дети подпрыгивали на своих местах и изо всех сил били в ладоши, не зная, как выразить свой восторг. Иной раз чтение прерывалось – в калитке показывался Пастернак. Обычно нелюдимый, Борис Леонидович ходил по переделкинским аллеям, как и положено гению – закинув голову к небу и не всех встречных замечая, но к Корнею Ивановичу нередко заходил в конце своей прогулки. Чуковский спускался к нему в сад, и они начинали с жаром что-то обсуждать, так что протяжно-тягучий, густой голос Пастернака долетал до терраски и казалось, что это гудели провода, или сосны в вершинах тревожно шумели»{583}.
Заходил к Чуковскому и Вениамин Каверин: «Он не провожал меня до выходных дверей (надо было спускаться по лестнице), а выходил на балкон, провозглашая с неизменным, поучительным выражением: “В России надо жить долго. Долго!”… Его семидесятилетие было отмечено единственным подарком: соседи по дому отдыха (кажется, в Болшеве) подарили ему гипсовый бюст Мичурина. Уезжая, он “забыл” его под кроватью, и соседи немедленно прислали бюст на городскую квартиру»{584}.
Когда в 1969 году Корней Иванович ушел из жизни, а в 1974 году исключили из Союза писателей его дочь-диссидентку Лидию Корнеевну, началось длинное и нудное перетягивание каната за переделкинский дом Чуковских. Стоявших в очереди за персональной дачей советских писателей, желающих занять дом Чуковского, оказалось не меньше, чем число тех, кто хотел сохранить имя дедушки Корнея за этим намоленным местом навсегда. После его смерти здесь возникло что-то вроде общественного музея. Причем это был необычный музей: официально его не существовало, а люди приходили и приходили, не сговариваясь, посмотреть, где жил и работал их любимый писатель. Протоптали дорожку читатели, не заросла народная тропа к Корнею Ивановичу. Не это ли и есть признание истинной любви к писателю?
«Этим летом истекает срок аренды переделкинского дома Чуковского, а это значит, что писательская братия снова возобновит борьбу с семейством дедушки Корнея, намереваясь отдать мемориальную дачу очередному нуждающемуся литгенералу»{585}, – отметил 25 апреля 1985 года в дневнике Георгий Елин. Одним из бескорыстных борцов за создание музея Чуковского был Валентин Берестов, писавший прошения во все инстанции, какие только можно. В конце концов весной 1985 года он решился обратиться к новому генеральному секретарю ЦК КПСС Михаилу Горбачёву. Письмо достигло своей цели. Берестову на квартиру позвонил сам… Нет, конечно, не Михаил Сергеевич, а всего лишь референт генерального секретаря.
Как рассказывал Валентин Берестов, он сообщил, «что его послание получено и прочитано, нужно уточнить некоторые детали. Например, представляет ли детский писатель все трудности, связанные с созданием музея, особенно в столь щекотливом случае, когда в экспозицию явно напрашивается дружба Корнея Ивановича с Солженицыным, да и прецедент создавать опасно – родственники Пастернака на очереди с такой же многострадальной музейной идеей». Находчивый Берестов парировал:
«– А вы скажите Михаилу Сергеевичу, что если Пастернака ценят в основном люди культурные, то Чуковского в нашей стране знают все неграмотные!
– Разве в нашей стране есть неграмотные?
– Конечно, и очень много. Все дети!»
Музей Чуковского открылся в 1994 году, позже появились здесь и музеи Бориса Пастернака, Евгения Евтушенко, Булата Окуджавы, последний