С громким смехом и выбежали на улицу. А им навстречу — бабушка Млава.
— Что это с вами? — спросила настороженно.
— Бабушка, я в паневу прыгнула! — радостно сообщила внучка.
— А чему же так веселиться-то?!
— Чего ты все, бабка Млава, ворчишь-надрываешься? — укорила ее молодая вдова.
— А и впрямь, — сникла старая женщина. — Пусть женятся, любятся, внучат мне рожают… Ну, идите в баню. Идите. Да смотри, Живана, не разбивай кочергой горящие головешки!
Существовало такое поверье: если невеста в предсвадебной бане станет разбивать головешки, то всю жизнь будет поколачивать муж.
Готовили свадьбу всем миром. В этот день Вышата разрешил находиться на вымоле и женам корабельщиков. Они жарили, парили, мужики принесли вина, составили в ряд на берегу Почайны столы дубовые. Самые близкие люди в куту[147] поочередно обряжали молодых. Сначала жениха — Доброслав опоясал Лагира нарядным, с жемчугами, поясом, а Дубыня возложил на его голову венок из полевых цветов. Потом надевала на невесту молодая вдовушка, ставшая хорошей ее подругой, свадебные белые одежды и также венчала прелестную головку.
Молодых вывели к гостям, и возглас восхищения вырвался у всех собравшихся за столами.
Пили, ели и пели песни до самого восхода молодого месяца… Изок или липень-июнь, начиналось время цветения липы…
Через два дня один лишь Марко, ночью вышедший отправить нужду, видел двух человек — мужчину и женщину, которые на берегу Почайны при свете месяца отрубили петуху голову и зарыли ее в землю. Петух ли, курица ли — иной бы при таком свете и не смог определить, но Марко знал, что именно петуху отрубили голову… Дед Светлан говорил: когда закладывают новую избу, то такое проделывают тайно, ночью… И на месте зарытой петушиной головы будет ее передний угол.
Марко улыбнулся; он знал теперь, кто были эти двое…
Да, это действительно были Лагир и Живана. Но ни одно в срубе бревно не удалось заложить алану. Со Старокиевской горы вскоре затрубили, сзывая воинов в поход, громкие трубы.
У каждой избы стали распахиваться двери, и старший из семьи шел в клеть, выводил лошадь, женщины с причитаниями выносили седло, конскую сбрую, оружие того, кто должен идти на Византию. И вот на пороге появляется он, русский ратник, окруженный детьми или племяшами; сын или брат, молодой дядя, а то и — бери выше — крепкий дед, вроде Светлана, идет, успокаивая плачущих баб, говоря походя:
— Чего загодя хороните?.. Наше дело благочестивое. Мы не умирать идем, а побеждать! Будем крепко мстить за кровь невинно убиенных братьев наших…
И какая-нибудь бабенка из мизинного сословия вдруг, ожесточившись, что ее оставляют одну с целым выводком, скажет:
— Помилуй, Микула, да какие же они тебе братья?! Купцы они, да еще княжеские…
— Дура ты! — плюнет с досады мужик. — Волос у тебя длинен, да ум короток.
И пойдет русский ратник на смерть твердым шагом, не думая о погибели, лишь перед битвой вспомнив своих деток малых да жену бестолковую…
Нет, такие, как богатый Изид, в поход не пойдут, да его никто и не позовет: сарацин, чужеродец. Или Мойша — единственный иудей во всем Киеве, пробравшийся сюда невесть как и открывший меняльную лавку с позволения не всегда отдающего отчет в своих поступках Дира… Небескорыстно, конечно!
Пойдут Микулы, Святославы, Ратиборы, Светланы, Селяне, Никиты, Доброславы, Дубыни, Ерусланы…
А вот на тощей кобыленке по Копыреву концу тащится в гору к княжескому двору смерд, сам, как и его бедная лошадка, такой же тощий. Позванивает рваной кольчугой (и эту-то сосед — дед старый — подарил!), а под ней чешется спина от ударов плетьми, к которым его присудил сам киевский князь Дир.
Вышата семейных корабельщиков, или у кого есть мать и отец, распустил по домам попрощаться. На дворе неименитого купца, куда была взята на постой семья деда Светлана, в котле варилась волога[148]. «Ешь вологу в походную дорогу, — говорили русы. — И всегда сыт будешь и счастье добудешь». В кипящее варево бросали корни ревеня и тирлича и верили в то, что, похлебав его, человек не утонет, не забоится злого человека и духа и не возьмет его ни стрела, ни копье…
Котел был огромен — еще бы! Уходили в поход с этого двора много мужиков: Светлан, его сын Никита и пять дюжих сынов купеческих, да еще два работника.
За тыном, привязанные к врытым в землю столбам, нетерпеливо били копытами сытые кони под хазарскими, с высокими луками, седлами, добытыми бравыми молодцами в битвах.
Когда волога сварилась, все уселись за крепко сколоченный, стоящий тут же, во дворе, стол, молча отобедали. Потом хозяйка дома, мать пяти сыновей, принесла из сеней заостренную с одного конца и заговоренную палочку, посреди двора очертила ею круг и велела каждому, наряженному в поход, поочередно войти в него. Первым переступил священную черту дед Светлан. Хозяйка сказала:
— Вошел сюда Человек, а Смерть не моги, чума не моги, злой дух не моги!..
И это было говорено женщиной-матерью девять раз — по числу ратников.
А потом уже бабушка Анея сделала заговор на вражеское оружие. И в эти минуты в тысячах киевских дворах последовали такие же заговоры.
«Завязываю я, мать-женщина, по пяти узлов на луках и всяком ратном оружии всякого стрельца немирного, неверного. Вы, узлы, заградите стрельцам все пути и дороги, опутайте все луки, повяжите все ратные оружия; и стрелы бы вражеские до сынов, братьев, мужьев не долетали, все ратные оружия их не побивали. В моих узлах сила могучая, сила могучая змеиная сокрыта — от змея страшного, что прилетел с великого моря.
Да не убоишься стрелы, летящей в день!..»
И потекли со всех сторон к теремному княжескому двору, а вернее, к жертвенному огню людские толпы, заскрипели телеги, запряженные лошадьми и волами и груженные ратными доспехами и съестными припасами — бочками с квасом, хлебами, солониной, вяленой рыбой, мешками с зерном гречихи и пшена (о сосудах с вином и слово молвить нельзя).
За подводами шагали женщины, старухи, старики, дети, матери с грудными младенцами на руках, бежали мальчишки, чему-то радуясь и что-то крича друг другу.
Ратники шли молча.
Возле капища, сверкая латами и шлемами из светлого железа, выстроились княжеские дружины. Во главе рядов красовались на нетерпеливых жеребцах воеводы в своих самых лучших одеждах. Потом, после гимна богам и клятвы, они снимут их и облачатся в походные. А пока ждали Аскольда и Дира.
Доброслав и Дубыня верхом стояли недалеко от одного из жертвенных костров, а рядом с ними находился Бук в воинских доспехах, которым дивились киевляне. Слышались возгласы: