– Да очнись же!
– Что? Куда?
– Далее мы с тобой пешком идем – обоз на тотемское подворье поедет.
Феодосья соскочила на мостовую; плохо соображая, собрала свое именье, состоящее из котомки с тремя книгами, самодельным деревянным гребнем, ложкой, миской и шапкой, и растерянно поглядела на попутчика, славного детину из деревни Холопьево.
– Прощайте, значит?
– Зачем так грустно? – ответил детина. – Может, и свидимся еще. Бог в помощь!
Олексей и детина обнялись. Феодосья обронила слезинку. И обоз повернул в проулок, или, говоря по-московски, линию.
Оне остались одни. Впрочем, почему одни? Вдвоем.
– Куда теперь? – спросила Феодосья с интонацией в голосе, которая давала понять, что в сем вопросе она испуганно возлагает право решения на Олексея.
– Сперва устроим тебя в монастырь, авось сойдешь за монаха. А потом аз пойду в стрелецкую либо сокольничью слободу, наниматься к царю.
Феодосье потакали размах и самоуверенность Олексея: «К царю» – и ни сферой ниже!
Его голос, без всяких намеков на растерянность или боязнь, несколько укрепил Феодосью, напуганную перспективой стать монахом мужской обители. Но иного выхода для беглой ведьмы, избежавшей костра, не предвиделось.
– Хорошо, – вздохнула Феодосья. – А в какой монастырь? Мне, Олеша, хочется в ученый. Чтоб готовальня там была. Ну это уж в идеале.
Олексей подхватил Феодосьину котомку и бодро пошел вперед по ряду. Возле ближайшей же лавки, которая была устроена хитро – часть стены отверзалась и на петлях опускалась к мостовой в виде стола, подпертого резными столбикам, так что торговец торчал, как из широкой печи, стрелец остановился и без предисловий спросил всех скопом, и покупателей, и торговца:
– Подскажите, добрые московиты, какой в Москве самый ученый и книжный монастырь?
Поднялся небольшой гвалт, ибо каждый гнул свое.
Наконец, один из покупателей, бросив мять и гнуть сапог, вопросил остальных, как бы советуясь с ними:
– А Шутиха на Сумерках? Возле Китай-города?
– Точно! Верно! Как же аз забыл! – дружно сказали московиты. – В сем монастыре вечно обитают заморские греческие монахи, химичат там потешные огни и огненные стрелы, пишут для царского двора мудреные книги.
– И в духовном разрезе монастырь уважаемый, сообразный нравственности, – прибавил случившийся мимо прохожий древних лет. – Хотя Никона и не поддержали…
– Никон! Гордец он, твой Никон…
Конца диспута Феодосья и Олексей дожидаться не стали, а пошли искать Китай-город. Нужно было торопиться, ибо начинало смеркаться, а в десять часов вечера все ряды в Москве запирали на рогатки и цепи, потому народ забирается в свои дворы, и спросить путь будет не у кого, да и небезопасно.
Изрядно покружив и поплутав, Олексей и Феодосья вышли-таки к означенному монастырю, который официально оказался вовсе не Шутихой на Сумерках, а Афонским монастырем Иверской Божьей матери. Известен он был, среди прочих заслуг, тем, что в его стенах бысть церковь Николы Старого и Большая Глава «что у крестного целования». Прозвали ее так в народе, ибо в церкви сей в сомнительных случаях приводили к присяге подсудимых и тяжущихся. Судимый должен был целовать крест с клятвой, что не лжет. А ежели кто осмеливался солгать, то тут же разбивал его паралич, или охватывал столбняк, или поражало глухотой. Была здесь и особенная часовня. Жители сего ряда и линий, зайдя вечером помолиться, брали в ней огонь в сумерки, дабы зажечь от него дома лампаду, ночник или свечу пред иконой. Этот «огонь в сумерках» ночью весьма надежно отгонял любую нечисть, окромя налоговых мытарей. (Шутка!)
Так заповедано Господом, что монастырь должен открыть свои двери перед любым странником или скитальцем, имеющим нужду в покровительстве Божьем. Но двери долго не открывали. Наконец, когда Феодосья начала дрожать нижней губой, за дверцей в каменной стене послышалось движение, открылось маленькое окошко, и монах вопросил: «Чего надо?»
– Беспамятный ученый монах Феодосий послан к вашему игумену вологодским знакомцем, – привычно сбрехал Олексей.
Окошечко захлопнулось.
– Каким знакомцем? – сердито одернула его Феодосья.
– Вот сей час настоятеля и спросим, как зовут его вологодского знакомца.
– Олексей, аз тебя умоляю, только не шути там! Не шути!
Отворилась дверца, и, освещаемые лампой, тотемские скитальцы пошли за монахом, то и дело звучно шмыгающим носом. После Феодосья познакомилась с сим братом по имени Ворсонофий, он оказался весьма силен в написании торжественных стихов на восхождения, воцарения, успения, вознесения и прочие важные события царского двора. Именно поэтому сквозь шмыганье до двоицы доносились плохо разбираемые словеса, кажется (как бы не соврать), «одесно», «чудесно» и «бестелесно», – монах сочетал выпавшее ему на сию ночь сторожение в Малой калитке с творческим трудом.
Пройдя дворик и проход между каменными стенами домов, – рассмотреть Феодосья ничего не удосужилась из-за волнения и страха разоблачения, – монах перепоручил двоицу другому брату, несшему караул при входе в виталище игумена. Наконец, после расспросов и докладов, Олексей и Феодосья вошли в небольшую комнату, в которую вышел и настоятель. Олексей, которому не терпелось скинуть с плеч долой обузу и добраться до стрелецкой али сокольничей слободы, превзошел в красноречии самого отца Логгина. Поведав проникновенно все, что баял он о судьбе беспамятного монаха прежде, стрелец наверхосытку присовокупил к достоинствам Феодосия Ларионова знание латинского лексикона, арифметики, чертежного дела и увенчал россказню последним, что пришло в его голову:
– А также сей монах искусснейше печет пироги и вышивает по шелку. Да! И блестяще моет котлы!
Услышав сию игру слов, волей случая исторгнувшуюся из уст Олексея, Феодосья еле сдержала смех.
Игумен внимательно поглядел на Феодосью, спросил по-латыни, колико монаху лет, удовлетворенно кивнул на ответ Феодосьи по-латыни «не знаю» и, перекрестя ее, сказал:
– Приветствуем тебя в новой твоей обители, Феодосий. Надеюсь, станешь ты добрым братом всем здесь живущим, усердным тружеником и умножишь достижения наши. Иди с Богом, тебе покажут твою келью.
Олексей тайно возликовал: удачно дело изладилось!
Игумен, преподобный Феодор, бысть невероятно востроумным и ученым. Но, как у всякого чересчур книжного человека, проницательность его научного ума заглушала скромные полевые цветы житейской мудрости (о чем, впрочем, ученый не подозревал). Именно поэтому отец Феодор, глянув на Феодосью, сразу все раскусил про ее житие. «Несчастный юноша, коему выпало страдание иметь бабий голос и отталкивающую бабью внешность, в детстве и отрочестве страдал от насмешек и издевательств сверстников, посему полностью погрузился в уединенные размышления и науки, коих знание давало ему мысленное превосходство над окружавшими его глупыми простецами. Коли Бог не против визгливого его голоса, пухлости и гладкого лица, то нам тем более нечему противиться. Лишний ученый монах мне в обители не помешает. Купил – не пропил. Пусть остается», – таков был весьма логический ход мыслей настоятеля.