– Да за что же, Олексей? – шептала Феодосья.
– Для упорядочения числа приезжающих. Много вас желающих в столицу! Москва не рай, всех не вместит, – ответствовал стрелец. И тут же признался: – Глумлюсь! Сие товарный сбор таможни. Нужно уплатить в казну за то, что, продав товар, наживем мы барыши.
Старшина ватаги уплатил причитающийся сбор, на что была ему выдана таможенная грамота, тут же быстро и неразборчиво нацарапанная дьяком и кое-как посыпанная песком. На сетование тотемского старшины, мол, курица лапой лучше намарает и не завернут ли гостей с такой филькиной грамотой, был дан исчерпывающий ответ: «Кому надо разберут, а кто недоволен, волен жаловаться в таможенный приказ, что в Кремле». Но до того товар остается за воротами и ответственности за него никто не несет.
Плюнув, холопьевцы и тотьмичи приняли неразборчивую бумагу и въехали в город.
Забегая вперед, скажем, что впоследствии грамота была признана сомнительной, отчего большую часть лосиных шкур пришлось продать задешево, коими доходами скупщик из военного приказа и поделился с означенным таможенным постом. А забегая еще более вперед, поведаем, что через два лета, во время волнения стрельцов из-за задержки корма, сей пост в полном составе был на вышеописанном мосту подвешен за ноги.
Но таможенщики об сем еще не знали, а потому сопроводили въезд в столицу убогих сиверских провинциалов весьма издевательскими усмешками.
– Вот щуки! – кипел Олексей. – Нет, не щуки, а налимы, те падалью питаются да утопленников подъедают.
Но тут же он поглядел на событие с другой стороны и с мечтательным прищуром сказал Феодосье:
– Чуешь, как легко в Москве деньги в руки плывут? За проезд плати, за проход – плати, за всякий чих вынь да положь. А ты бери да знай оприходывай в свою казну. Не жуй, не глотай, только брови поднимай! Добрый кусок хлеба можно иметь, главное, место хорошее застолбить.
– Олексей, ты ведь не стяжатель! Ты не такой! – укоризненно отвечала Феодосья. – Ты деньги ратным подвигом или трудом заработаешь.
– В трудах праведных не наживешь палат каменных, Месяц мой ясный. А наживешь один горб!
За сим философским выводом оне прервали беседу, ибо, когда кончилась череда обычных изб, загороженных деревянными частоколами, каковых и в Тотьме полно, открылись незнакомые виды.
Москва, когда с волнением и надеждами впервые вступили в нее Олексей и Феодосья, представляла несколько городов, огороженных каждый своими стенами, с прослойкой слобод между ними, объединенных вместе внешней могучей стеной высотой в три копья. Сия внешняя стена являла собой не частокол, как в Тотьме, а крепость с башнями, дубовой палицей окружившей всю престольную. Ряды Москвы (или, как их называли в Тотьме, улицы) представляли довольно узкие проезды между сплошными частоколами, высокими заборами и глухими стенами, прерываемыми воротами. Так что сперва обоз долго ехал в скучном и бесконечном тесаном сундуке без крышки, наполненном детьми, собаками и домашней птицей, если бы только сундук мог загибаться переулками и завершаться неожиданными тупиками. Но когда въехали через очередные ворота в центр, картина переменилась. Сами стены, огораживающие дворы, налились сытостью и роскошью. Башенки, увенчанные фигурами загадочных толстых зверей, похожих на медведей с очень длинными передними лапами, каменные теремки с иконами, металлические ветви, похожие на терновый венец Христа, топорщившиеся сверху, медные стрельчатые кровли – вот далеко не полный список архитектонных деталей, украсивших каменные и кирпичные ограды, оштукатуренные и выкрашенные в белый, желтый, вохряный или кораллий цвет.
– Что это за железные ветви торчат с оград? – заинтересовалась Феодосья. – Кто-нибудь знает?
– Это колючие кованые заросли от воров. Не дают пролезть на двор, – ответил опытный возничий.
Феодосья выпучила глаза.
– Кованые ветви зарослей!
Но это бысть только цветочки. Виды хоромов, открывающиеся иногда в растворенные ворота или с возвышения дороги, потрясли ее не меньше, чем картина Везувия, продемонстрированная когда-то отцом Логгином.
Все дома бысть каменные! В Тотьме лишь один храм мог позволить себе такую роскошь. Эх, Тотьма, милая серая птичка, исчезнувшая в снежных тучах за шеломлем! Сменила тебя московская жар-птица фазан – золотой, сияющий перьями, блистающий короной хохолка и волокущий по деревянной мостовой роскошный изумрудный хвост.
– Все как один из камня! – воскликнул Олексей.
– На могилу тоже камень кладут. И – что? – с упрямством, которое на самом деле должно было скрыть обиду за город детства, казавшийся раньше большим и лепым, ответила Феодосья.
– Зри! – вскричал Олексей, тыча рукой вверх. – Окна из самоцветов!
Феодосья задрала голову и увидала верхние этажи длинных хоромов, окна которых были набраны из круглых, величиной с яблоко, блистающих каменьев – рубиновых, синих, изумрудных, желтых! (На самом деле это были цветные муранские стекла, привозимые из Италии, но стоит ли разочаровывать доверчивых зрителей, раскрывая секрет чуда?) А что за ставни прикрывали окна других дворцов! Грановитые, с металлическими ягодами, витыми решетками, лилейными цветами, оленьими рогами и рыбами-осетрами! И все раскрашены в синь-прозелень, медь-золото! А коли где в окне не горели самоцветы, так было оно изнутри заткнуто заслонкой, обитой багряной шерстяной тканью, а то и ковром. А ворота! Такие ворота, должно быть, привозили из Византии! И как можно вырезать из камня и подвесить вдоль каменной же лестницы, ведущей в светелку, гроздья синих ягод?
– Это виноград и есть, – пояснил Олексей.
А собаки в московских дворах! Таким важным и огромным бысть в Тотьме только воевода Орефа Васильевич. Но и хоромы были не чудом по сравнению с храмами московскими. Если взять самое красивое расписанное к пасхе яйцо, да увенчать его золотым навершием или царской шапкой, усыпанной звездами, да поставить среди дубравы или вязов, да исторгнуть из него теплый свет и цветочную сладость – вот и будет московский храм! И выходили из сих храмов такие богатые жены, что Феодосья в каждой думала царскую сродственницу, а то и дочь. Льняного полотна, в который рядились под шубы тотемские жены и девицы, тут и в помине не было. Если б можно было из золотых нитей вперемежку с серебряными соткать ткань, вот так бы и зрились одежды московиток. А как роскошно были у них украшены лица – кораллие щеки, пунцовые уста, черные брови и белая, как печь перед Пасхой, шея. Да, столько впечатлений переварить за один присест было невозможно. Москва вертелась перед Феодосьей раскрытым сундуком, из которого все вываливались и сыпались под ноги ткани и меха, зеркала и самоцветы, перстни и кресты, чаши и блюда, ковры и кожи, виноград и коврижки. Она изрядно устала от этого сияния и мельтешения и пришла в себя, когда обоз остановился и Олексей дернул ее за рукав кафтана: