– Не надо в зимовье, Матвей Александрович, – почти жалобно сказала она.
Инженер молча кивнул, смотрел, ожидая.
До сей минуты Вере казалось, что самые ужасные, неловкие мгновения ее жизни уже позади. Вот только еще помереть осталось… По всей видимости, она опять недооценила изощренную прихотливость мироустройства.
– Коли так… Раздеться надо, Матвей Александрович…
– Раздеться?!! – лицо инженера перекосилось настолько нездешней тревогой и ужасом, что Вера, торопясь, еще раз прокрутила не угасший в памяти след: то ли она сказала? Или что-то другое, страшное?
Вроде бы то. Но чего же он тогда испугался?! И как быть дальше?
– Тогда я?.. – не дожидаясь ответа, Вера размотала полушалок, расстегнула и сняла кофту, потом юбку, осталась в длинной белой рубахе с грубой мережкой-паутинкой по вороту.
Печинога жадно смотрел, никакого страха не проявлял.
Успокаиваясь, Вера принялась расплетать тяжелую косу, выдернула и уронила на пол сатиновую красную ленту. Откуда-то с печи тяжело спрыгнул Филимон, потрогал ленту лапой, убедился, что она неживая, отошел и сел рядом с Баньши.
Инженер шагнул к Вере, встал почти вплотную, посмотрел сверху вниз. Вера запрокинула голову, совсем рядом увидела его огромное плоское лицо с серо-коричневыми матовыми глазами. Задрожала не от страха, а от какого-то другого чувства. Пальцы комкали, крутили кончики не до конца расплетенных волос.
Печинога увидел, почувствовал ее дрожь, решил, что она испугалась его величины, легко опустился на колени. Постоял так. Вера нерешительно дотронулась до его чистых, рыжеватых, густых волос. Он замер, потом перехватил ее руку своей, попробовал поцеловать. Но целовать явно не умел, трогал, мял ладонь большими губами. Получалось похоже на то, как кони берут хлеб у человека.
Внезапно Баньши зарычала. Вера вздрогнула, подалась вперед, инженер обхватил ее руками, прижал.
– Баньши, уходи!
Собака встала, продолжая едва слышно ворчать, но не уходила.
– Пошла вон, я сказал!
Баньши заскулила, а потом тявкнула настолько выразительно и отчетливо, что не только инженер, но и Вера поняла каждое слово в ее коротком высказывании.
– Вон!
Собака, низко опустив голову, ушла в сени. Филимон, словно в знак протеста, удалился за ней, подняв хвост трубой.
Вера осторожно положила руки на могучие плечи Печиноги, провела пальцем за воротом, по голой шее. Инженер поежился, зажмурил глаза. Потом снизу вверх взглянул в лицо Веры.
– Как теперь?
– Пустите меня.
Печинога послушно разомкнул руки, остался стоять на коленях, потом опустился на пятки, ждал.
Вера постелила волчье одеяло на пол, поближе к жарко дышащей пасти печи, бросила туда же пеструю подушку с лежанки, легла навзничь, слегка согнула ноги в коленях. Печинога на карачках подполз к ней, заглянул сверху в спокойное, почти безмятежное лицо.
– Ты… не боишься меня?
– Не-а, – не испытывая никакой уверенности, Вера мотнула головой.
– Это хорошо, – серьезно сказал инженер. – И ты… если что не так… в общем, скажи сразу…
– Да ладно вам, – Вере уже захотелось улыбнуться, но она как-то догадалась, что делать этого ни в коем случае не следует.
Все произошло быстро и молча. Печинога был очень осторожен и ни разу, даже в самом конце, не навалился на Веру всем своим огромным телом. Когда в начале Вера слегка застонала, он замер, приподнялся на руках и взглянул столь дико и испуганно, что дальше она старалась сдерживать себя (что, впрочем, было для нее не особенно трудным).
Потом они долго лежали, вытянувшись на одеяле, и глядели в приоткрытое устье печи на бегающие по углям огоньки. Вера тихонько поглаживала горячую ладонь инженера, иногда подносила ее к своему лицу и касалась губами. От ее поцелуев по всему его телу пробегала дрожь, но руки он не отнимал и ничего не говорил.
Потом Вере захотелось приласкать его лицо. Она перевернулась на живот, взглянула на него и не смогла сдержать крика.
Губы Печиноги были искусаны до мяса, а подбородок заливала уже подсыхающая кровь.
– Матвей Александрович! Что с вами?!
– А… это? – он поднес руку к лицу, мазнул по изуродованным губам, словно не чувствуя боли, с недоумением взглянул на испачканную кровью ладонь. – Ерунда. Пройдет.
– Но почему?!! Зачем вы так?
– Не знаю. Прости, что напугал. Надо было сразу умыться. Зачем? Мне хотелось выть, рычать, может быть, визжать. Как зверь. Невозможно.
– Но почему же – невозможно? – с жалостью воскликнула Вера. – Другие мужчины рычат, стонут – и ничего. Что ж тут такого?
– Другие мужчины… – с видом крайнего ошеломления повторил Печинога, и Вера вдруг поняла, что именно она сказала.
До сего момента он, видимо, вообще не думал о том, что Вера-то имеет возможность сравнить, и что в ее жизни, несомненно, были другие мужчины. И как же неловко вышло! Вместо того, чтобы утишить его телесную боль, она еще добавила к ней душевную…
– Матвей Александрович…
– Зачем ты меня Матвеем Александровичем зовешь? – ожесточенно спросил он. – Ведь мы теперь с тобой…
– А как же мне теперь вас звать?
– Как… – он явно растерялся. – Как?
– Как вас мама называла?
– Мама? Я… не помню… называла, конечно… – он как-то мучительно, непривычно зашевелил лицом.
Словно годами не упражняемый механизм пытался прийти в действие. Казалось, сейчас раздастся скрип и скрежет несмазанных деталей. Вера не выдержала. Она метнулась к инженеру, прижала его голову к своей груди и, пачкая его кровью рубаху, бессвязно забормотала:
– Матюша! Родненький! Да что ж ты такой-то! Да кто ж тебя так-то! Ну, иди сюда, иди сюда, лада мой! Иди, я тебя приголублю, приласкаю. Ты и оттаешь у меня помаленьку, успокоишься. Ну что ж ты себя-то не жалеешь, Матюшенька… вон как изувечил-то себя… и, главное, зачем… ну, успокойся, успокойся… не дергайся ты, я правду говорю… вовсе незачем… и в другой раз рычи себе на здоровье… я этого вовсе не боюсь… наоборот, мне даже приятно… вон как меня мужик любит-то…
В этом месте Печинога вдруг отстранил Веру, вскочил, до хруста сжал огромные кулаки. С испачканным кровью лицом, в растерзанной одежде, он был поистине страшен. Вера, не в силах смотреть, опустила глаза.
– Я урод, – тихо, бешено сказал он. – И я это знаю. Я родился таким. Моим именем детей на прииске пугают. «Будешь плакать, придет страшная Печинога и тебя заберет!» Ты даже после всего глядеть на меня не хочешь и не можешь. И не сможешь, должно быть, никогда. Я приму. Но все равно знай. Это важно. Ты сказала, и я вспомнил – как. Я тебя люблю. И все, что у меня есть – твое. И я – твой пес. Скажешь, как я Баньши: пошел вон! – я уйду из своего дома и больше не приду никогда. Скажешь: останься, но не зови меня и на глаза не попадайся, так и сделаю…