плечу и сказал: «А я уже в шестой перешел. Тебе до шестого срать – не досрать!» Годами я убеждался в безнадежной правоте Володи. Третий класс, четвертый, пятый – а до шестого все никак. И мне тогда показалось, что есть какие-то вещи, над которыми я совершенно не властен, что сколько бы я ни рос, я все равно никогда не стану старше Володьки, потому что когда я буду в пятом, он уже в десятом, а когда я буду в шестом, он будет в армии служить. Почему-то я точно знал, что в институт Володька не пойдет. Но мне, как ни странно, это казалось добавочным показателем его взрослости и мужественности. Поскольку институт в те годы я ощущал как какое-то продолжение школы – для бездельников. Я, конечно, это не сам придумал, таков был господствующий настрой среди нас, дворников, то есть подвальных жителей.
Когда мне исполнилось сильно больше лет, я понял то же самое, но с обратным знаком: сколько бы я ни занимался спортом, ни изнурял свой живот правильным питанием, ни крутил велотренажер, ни купался в море и так далее и тому подобное, я все равно не стану моложе.
Но все это ерунда. Где же настоящие унижения и оскорбления?
Вот, пожалуйста. В школе старшие ребята отнимали у младших копеечки – пятачки, гривенники и пятнашки. Пирожок с повидлом или слоеный язык стоили пять копеек. Стакан чая и вовсе три. То есть на пятнадцать копеек можно было сытно позавтракать. Поэтому десять – пятнадцать копеек была максимальная дань, которую с нас, третьеклассников или четвероклассников, взимали здоровенные бугаи класса из седьмого. Драться с ними было совершенно бессмысленно. Во-первых, они были действительно вдвое здоровее нас, больше, мускулистее и наглее, поэтому любая попытка отбиться подавлялась весьма жестоко и – вот это главное слово – и унизительно. С третьеклассниками никто не дрался. Уж не знаю почему. Может быть, наши разбойники действительно жалели малышню и не хотели пролития крови даже из носов и разбитых губ. Может быть, боялись, что за битье можно схлопотать неприятности. Например, так называемый привод – то есть попадание в милицию. Если в милицию попадал парень лет четырнадцати-пятнадцати, вот так, за мелкую какую-то драку или за разбитое стекло, его, разумеется, не задерживали и уж конечно не отправляли в колонию для малолетних преступников. Для такого действительно надо было отмочить что-нибудь серьезное. Но зато в милиции записывался привод и об этом сообщали в школу. О самых лихих хулиганах шепотом говорили: «У него три привода было». Кажется, когда приводов было более трех, хулигана ставили на учет в детской комнате милиции. Эти были вообще герои – «на учете стоит!». Чуточку похоже на учет в психдиспанспере. Да, это психиатрические репрессии, ограничение в правах и так далее. Все всё об этом знали. Но среди определенной публики психиатрический учет был тоже своего рода предметом гордости: он был «псих со справкой». Такой человек, буяня около пивного ларька или в коридоре коммунальной квартиры, орал: «Я психический, у меня справка есть! Я вот сейчас тебе нос разобью, а меня за это на месяц отдохнуть в санаторий».
Так или иначе, разбойники-семиклассники с нами не дрались. Унижение состояло в том, что они вдвоем или втроем наваливались на несчастного третьеклашку, и, пока двое держали его за руки – за ноги, третий потрошил его карманы. Важно заметить – если в карманах оказывалась вдруг какая-нибудь ценная вещь, например перочинный ножик, то его не брали. Уважали Уголовный кодекс. А вот отнять гривенник или пятнашку – самое оно. Ужасная обида. Во-первых, от своего бессилия, во-вторых – оставался без пирожка на перемене.
Один раз я пожаловался маме. Мне было очень стыдно жаловаться. Мне казалось, что это как-то не по-мужски и не по-пионерски, что это очень плохо. Пионеры ведь не ябедничают, даже когда их обижают старшие пионеры. Но мама успокоила меня следующим, отчасти циничным, но полезным для меня рассуждением.
«Ничего плохого! – сказала она, глядя на меня своими описанными в «Денискиных рассказах» глазами, зелеными, как крыжовник. – Ничего плохого, – повторила она. – Каждый человек использует те возможности, которые у него есть. У этих хулиганов возможности в том, что они старше тебя и сильнее. Их возможности – это физическая сила, – чеканила мама. – А твои возможности – это твои родители, которые не дадут тебя в обиду».
Мама не поленилась пойти в школу и о чем-то поговорить то ли с директором, то ли с завучем. Я не знаю точно, какой там был разговор, но монетки у меня больше не отнимали. Честно говоря, я боялся, что ребята, на которых я пожаловался, найдут способ мне отомстить. Но этого не произошло. Не могу сказать, что они улыбались мне при встрече и говорили: «Здравствуй, Денис!». Они просто проходили мимо, не обращая на меня внимания, но и никак не задираясь. Очевидно, сами прекрасно понимали свои и мои возможности. Как нынче принято выражаться, социальный ресурс.
Кстати говоря, во всех этих детских проблемах и страхах очень часто проскакивает тема мести. Что, дескать, не надо сопротивляться, не надо отбиваться, не надо даже, собравшись с силами, давать решительный отпор. Побеждать не надо! Почему? Потому что все равно отомстят.
Но я вспоминаю случай, который приключился со мной, когда папа еще был жив. Мы с приятелями приехали к нам на дачу, сбросили сумки и побежали к сестрам Матусовским объявиться, что мы здесь. Тут же вернулись, а из окна дачи выскакивает мужик в моей куртке – случайный вор. Проходил мимо, видит – трое дураков вышли из дому, не закрыв окон. Мы его поймали и как следует отдубасили. А потом стали бояться, что он ночью приведет дружков, они залезут в дом и нас ответно измордуют. Но нет. Ни в эту ночь, ни в оставшиеся пять тысяч ночей, что я жил на этой даче, никакой операции возмездия не было. Так что все эти страхи, что, дескать, отомстят и «еще хуже будет», – чаще всего просто оправдание собственной трусости и бездействия.
Аесли уж говорить о настоящем кошмаре, то это, конечно, был плавательный бассейн «Москва», над которым зимой подымалась жуткое облако пара. Меня туда записали учиться плавать. Зачем? А так! Папа мне сказал, что древние спартанцы презирали людей, которые не умели читать и плавать. Читать я уже умел, осталось научиться плавать по-настоящему, не по-собачьи, что я, конечно, умел и безо всякого бассейна. Плавать как положено – кролем или брассом, погружая лицо в воду и выдыхая туда воздух пузырями и подымая рожу к небу на какие-то три секунды только для того,