любовь. И тогда я сказал ему, Васе Рогову.
— Она мне вчера намекала, что очень тебя любит… Еще она мне сказала, что ты человек большой души и, если ты даже без руки, без ноги выйдешь из этой войны, она тебя все равно будет любить, непременно найдет и станет твоей женой… Так она мне сказала, и можешь мне поверить. Любит она тебя, Вася, крепко любит…
И он ушел от меня окрыленный, счастливый. Не гневайтесь на меня, добрые люди, но ничего другого в ту минуту я не мог сказать Васе. Сами знаете, что в тяжелое время нет ничего лучше, чем доброе, душевное слово. И я ему сказал это слово, хоть Шифра, как вы сами понимаете, никогда мне ничего подобного не говорила…
Я, конечно, мог бы вам подробно рассказать, как светило в те дни солнце, как сияла ночью луна, как выглядели сады и как сверкали на небе звезды. Но разве до этого было нам тогда? Помню только, как мы мечтали о том, чтобы небо было покрыто облаками и самолеты врага не видели, куда лететь, чтобы хлынул дождь — не дождь, а потоп — и дороги развезло, и колонны озверевших гитлеровцев не могли двигаться вперед. Нам нужна была передышка хоть на несколько дней, чтобы собраться с силами, опомниться, разобраться в том, что произошло этим летом, но, как назло, не было дождя, а небо ночью было такое же ясное, как днем, — раздолье для фашистских бомбардировщиков…
Мы как могли подготовились встретить врага. Стащили отовсюду патроны, снаряды, гранаты, минометы, которые теперь были нам нужны, как воздух.
Мы ждали, а немец не спешил. Он уже был уверен, что не встретит здесь отпора. Только перед закатом солнца мы услышали лязг гусениц. И вот из облаков пыли и дыма вынырнули танки. За ними шли автоматчики. В небе загудели бомбардировщики.
Ребята наши все уже были на своих местах и не сводили глаз с командира полка, который приказал без его команды не стрелять. А как нам не терпелось ударить по этим нахальным фрицам, шедшим вразвалочку, без пилоток, с открытой грудью, будто на прогулку!
Наш командир батареи Аджанов высунулся немного на бруствер и следил за майором Спиваком. Вражеская цепь была уже совсем близко, а команды «огонь» все нет. Заволновался он, и все мы заволновались. Что ж это? Мы уже видели, как из открытых люков танков высунулись немцы, что-то показывали руками, как машины поворачивались к высотке… И в этот момент майор дал сигнал: «Огонь!»
Ударили все наши пушки. И мы не успели оглянуться, как автоматчики рассыпались по полю. Но тут вступили в дело пулеметчики. Много белобрысых и рыжих арийцев ткнулось носом в землю, а две машины, которые минуту назад так важно шли на нас, задымились, завертелись волчком и загорелись.
Надо было в ту минуту посмотреть на лица наших ребят! Надо было видеть, как мчались уцелевшие танки назад, и слышать, с какими воплями удирали обнаглевшие фрицы, только что думавшие, что они уже поймали бога за бороду. Так вот, оказывается, как гитлеровские молодчики умеют показывать пятки!..
Несколько раз пытались они наступать на нас в этот вечер, но каждый раз мы крепко давали им по морде, и они что было сил орали: «Капут! Гитлер капут!» — и поднимали лапы вверх.
Наступила ночь, и снова появилась предательская луна, осветившая весь берег. Дорога, по которой перед закатом солнца шли танки и автоматчики, была безлюдна, но зато на горизонте появились бомбардировщики. Пройдя низко над Доном, они стали сбрасывать бомбы, обстреливать берег из пушек и пулеметов. Где-то я слыхал, что, для того чтобы убить человека, нужно всего девять граммов свинца. Но это, верно, тогда, когда человек не борется со смертью или стоит как вкопанный на месте и ловит ворон. А наши ребята хотели жить и ворон не ловили. Пройдя через сто смертей, они уже знали, что в бою их может спасти только матушка земля и солдатская смекалка. Если в перерыве между боями ты возьмешь лопатку и углубишь свой окопчик, приведешь в порядок траншею, тогда на тебя придется израсходовать много пудов свинца и стали, и все равно ты жив останешься…
Когда бомбардировщики улетели, страшно было видеть, что делалось вокруг нашей высотки. Повсюду зияли огромные воронки, но все же ни одна бомба не попала в наш окоп, в траншею. Правда, осколками убило пять пленных немцев, которых мы накануне захватили и собирались переправить на ту сторону реки. Они, дураки, обрадовались, услышав вой своих самолетов. Думали, что пришло к ним спасение. Поднялись на бруствер, и троим срезало осколками головы, а двоих ранило в то место, на котором, извините, конечно, они сидели в Берлине и слушали мудрые речи своего мудрого фюрера… Смеху было, не спрашивайте, но об этом, может, расскажу в другой раз…
Не успели мы передохнуть, как снова налетели на нас бомбардировщики. И так они летали всю ночь.
Рассказать вам со всеми подробностями, что мы пережили в эту ночь, невозможно, слов не хватит. Если бы мне кто-нибудь сказал, что люди, обыкновенные люди, притом еще смертельно уставшие, измотанные многодневным отступлением, жестокими боями, могли такое выдержать, — я никогда не поверил бы. Недаром говорят, что человек сильнее железа…
И вот сидим мы в траншеях, а перед нами горят вражеские танки. Видим перед собою поле и не знаем, чего там больше: кустиков полыни или трупов вражеских автоматчиков в черных касках, на которых выбит очень симпатичный знак — человеческий череп и крест-накрест две кости…
А тут, как назло, снаряды кончаются, и подвоза нет. Берегу, как жизнь, каждый снаряд. Отбили новую атаку. Фашисты обозлились. Силы у них большие, прут и прут сюда, а наш полк все редеет. Скоро, кажется, уже ни одного целого солдата не будет. Но раненые не выходят из строя: кто же будет держать оборону?.. Приказа об отходе еще нет.
Всю ночь и весь день шли бои. Немец бросал на высотку все больше машин, пехоты, снаряды рвались вокруг нас. Все пушки уже вышли из строя. Воздушной волной меня отбросило метров на десять. И когда я летел, мне казалось, что костей своих не соберу. В другой раз сразу отправили бы в госпиталь и доктора три месяца возились бы со мной, но сейчас было не до того. Я поднялся, ощупал свои кости — на месте ли? Все в порядке, хоть помяло немного. Отряхнул с себя пыль, землю и опять пошел к