Шестиместная императорская карета, запряженная десятью лошадьми и устланная коврами, была так высока, что в ней можно было стоять. В первый день в карете ехали государыня, Мамонов, статс-дама Протасова, обер-иггалмейстер Нарышкин, обер-камергер Шувалов и граф Кобенцль. Через день Шувалов и Нарышкин уступали свои места Сегюру и Фицгерберту, которых Екатерина называла своими «карманными министрами».[693]
В три часа темнело, и сани мчались по дорогам, освещаемым с двух сторон кострами. Императрица следовала тому же распорядку дня, что в Петербурге, вставая в 6 часов утра и занимаясь делами, потом завтракала в обществе «карманных министров», а в 9 часов снова пускалась в путь, останавливалась на обед в два часа и потом ехала до семи. Везде ее ждали дворцы; натоплено было так жарко, что Сегюра «больше беспокоила жара, чем мороз на улице». До 9 вечера играли в карты и беседовали, затем императрица удалялась и работала до отхода ко сну. Сегюр находил такое времяпрепровождение очаровательным; желчный Фицгерберт, оставивший в Петербурге любовницу, скучал. Он жаловался Иеремии Бентаму, что вокруг него «сидят на тех же стульях, едят те же блюда», что в столице, и вместо того, чтобы путешествовать по России, возят по ней Петербург. Императрица с Мамоновым останавливалась во дворцах, а свите выпадали то такие же роскошные палаты, то простые крестьянские избы.[694]
Направляясь на юго-запад, в сторону Киева, иностранцы наблюдали русские обычаи: «за четверть часа до появления ее величества» крестьяне «падали ниц и поднимались через четверть часа после того, как мы скрывались из виду». Поприветствовать императрицу стекались толпы, но она не придавала этому особого значения. «И медведя смотреть кучами собираются», — говорила она своему секретарю.[695] Императрица проехала по потемкинскому Кричеву, и Иеремия Бентам наблюдал шествие кортежа по главной улице, «украшенной ветками елей и других вечнозеленых деревьев и иллюминированной бочками смолы». Балы давались повсюду, каждый вечер. «Вот как мы путешествуем», — хвасталась Екатерина Гримму.[696]
29 января государыня прибыла в Киев, где всему двору предстояло дожидаться, пока сойдет лед на Днепре. Сюда собрались «толпы путешественников со всей Европы». Дороги к Киеву были запружены каретами вельмож. «Никогда в жизни я не встречала столько веселья, изящества и остроумия, — писала графиня Мнишек, племянница Станислава Августа, - Наши обеды в грязных еврейских корчмах так изысканны, что, закрыв глаза, можно вообразить, что мы — в Париже».[697]
Прибыв в Кременчуг, Потемкин стал проводить дни за слушанием концертов. «Была музыка и снова музыка», — не мог надивиться Миранда. Роговой оркестр сегодня, оратория Сарти завтра, украинский хор, квартеты Боккерини. Однако, прикрываясь маской беззаботности, Потемкин не мог не заниматься делами. Не все получалось так, как он хотел. Через два дня после прибытия Екатерины в Киев он делал смотр десяти эскадронам драгун. «Ни один ни к черту не годится, — записал Миранда. — Князь остался крайне недоволен».[698] Эскадрон кирасир под Полтавой даже не стали смотреть.
С прибытием Екатерины в Киев действия и перемещения Потемкина стали стремительны и непредсказуемы. Миранде и Нассау он приказал сопровождать его к императрице. 4 февраля, осмотрев войска и поприсутствовав на нескольких обедах, Потемкин встретился с бывшим молдавским господарем Александром Маврокордато. В нарушение духа Кучук-Кайнарджийского договора, турки изгнали Маврокордато из Молдавии: напряжение между Россией и Высокой Портой нарастало.
Киев, стоящий на правом берегу Днепра, представлял собой «греко-скифское» видение из «руин, монастырей, церквей, недостроенных дворцов» — древний русский город, переживающий тяжелые времена. «Для государыни построили дворец... Она принимала в нем духовенство, правительственных лиц, представителей дворянства, купцов и иностранцев, приехавших во множестве в Киев, куда привлекло их величие и новость зрелища, здесь их ожидавшего. В самом деле, им представлялся великолепный двор, победоносная императрица, богатая и воинственная аристократия, князья и вельможи, гордые и роскошные, купцы в длинных кафтанах, с огромными бородами, офицеры в различных мундирах, знаменитые донские казаки в богатом азиатском наряде и которых длинные пики, отвагу и удальство Европа узнала недавно, татары, некогда владыки России, теперь подданные, князь грузинский, повергший к трону Екатерины дань Фазиса и Колхиды, несколько послов от бесчисленных орд киркизов, народа кочевого, воинственного, наконец, дикие калмыки, настоящее подобие гуннов... Это было какое-то волшебное зрелище, где, казалось, сочеталась старина с новизною, просвещение с варварством, где бросалась в глаза противоположность нравов, лиц, одежд самых разнообразных».[699]
Дом Кобенцля стал своеобразным клубом для иностранцев, где собирались французы, немцы, множество поляков и даже несколько американцев, включая 25-летнего виргинского плантатора Литтлпейджа, камергера польского короля. Друг Джорджа Вашингтона, он сражался с англичанами у Гибралтара и Минорки и, страстный любитель театра, осуществил польскую премьеру «Севильского цирюльника» в доме у Нассау. Теперь он представлял Станислава Августа при дворе Потемкина. Главенствующее положение среди иностранцев занял, разумеется, де Линь — «приветливый с равными себе, уважаемый теми, кто стоял ниже него, фамильярный с вельможами и с даже монархами, он умел всем дать почувствовать себя легко». Впрочем, не все разделяли хорошее мнение о де Лине: Миранда нашел его «низким льстецом».[700]
Светлейший поселился в Киево-Печерской лавре, полумонастыре-полукрепости, древнем лабиринте из церквей с двумя десятками куполов и пещер, где покоились останки монахов. Семьдесят пять святых лежали в этих катакомбах, не тронутые тлением. Когда Потемкин принимал здесь посетителей, тем казалось, что они попали «к визирю в Константинополь, Багдад или Каир. Здесь царили тишина и какой-то страх». Перед посетителями Потемкин являлся в фельдмаршальском мундире, весь в орденах и брильянтах, завитой и напудренный, но в монастыре, по своему обыкновению, возлежал на диване, делая вид, что не замечает ни польских князей, ни грузинских царевичей. Сегюр не желал, чтобы иностранцы заметили «посла французского короля принужденным подчиняться вместе с прочими высокомерию и причудам Потемкина». Он вспоминал, как в один из вечеров, «видя, что князь сидит за шахматами, не удостаивая [его] взглядом», он «прямо подошел к нему, обеими руками взял и приподнял его голову, поцеловал его и попросту сел подле него на диван».[701] В интимном кругу светлейший отбрасывал свое высокомерие и снова становился весел и приветлив со всеми.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});