Тем временем в ряды бодрствующих вставали все новые и новые люди — дружинники Зигвульфа и воины Аурианы. Их кипучая деятельность сопровождалась гвалтом потревоженных сорок и соек, словно этот рассвет ровным счетом ничем не отличался от других, когда хатты под такое же пение занимаются своими привычными делами — охотой, землепашеством или устройством очередного праздника.
Всех, кто не мог сражаться — стариков, женщин и детей — Ауриана отправила на северную сторону крепости, где отвесные склоны возвышения, на котором стояла стена, не позволяли римлянам штурмовать здесь Пять Родников.
Она заметила Сунию, сидевшую на полу в полумраке одной из хижин. Она смотрела на Ауриану, которая, подойдя, взяла ее за руку.
— Суния, ты была замечательной, верной подругой.
В ответ та робко улыбнулась.
— Ты не дашь мне клочок своего плаща?
Поколебавшись немного, Ауриана вынула кинжал из кожаных ножен и, надрезав плащ, оторвала около кромки небольшую полоску.
— Намочи ее своей слюной.
У хаттов было убеждение, что в слюне заключается частица души ее хозяина. Что ж, если с этим сомнительным амулетом Суния будет чувствовать себя гораздо спокойнее, зачем отказывать ей в этом последнем утешении?
— В небесном храме мы будем сидеть порознь, — проговорила Суния, потупив глаза. — Мое место будет среди невольников, а твое — рядом с Бальдемаром. Поэтому мы попрощаемся сейчас. Навсегда.
— Суния!
Ауриана придвинулась к женщине, и та обхватила ее руками. В это миг раздался крик часового, от которого все замерли.
— Смотрите! Они уже приготовились к штурму!
Ауриана оставила Сунию и поспешила на стену. Сквозь клубившийся по земле предутренний туман, пробиваемый слабыми еще солнечными лучами, взору предстал легион, построившийся темным, зловещим прямоугольником на расстоянии троекратного полета стрелы. Тускло поблескивали щиты и торчали ровные ряды копий. Это был единый, хорошо отлаженный организм, штурмовая машина, обладающая большими возможностями.
Фланги римлян прикрывала кавалерия, а в недалеком тылу стояла наготове резервная колонна, которую почти не было видно из-за тени от высоких рябин, казавшихся черными в предрассветных сумерках.
От этого зрелища у одних сердце ушло в пятки, а у других, наоборот, стало работать с удвоенной энергией. Кто-то хладнокровно и не спеша взялся за оружие, а кто-то побежал, сорвавшись с места и спотыкаясь о кухонную утварь, дрова и разбросанные вокруг обглоданные кости. Дружно завыли, захныкали дети. Часть воинов, не ожидая в будущем ничего хорошего, принялась поглощать неприкосновенные запасы пищи. Им хотелось в последний раз наесться досыта, чтобы не умирать на голодный желудок. Но таких было меньшинство. Остальные вряд ли были способны проглотить хотя бы ложку жидкой каши и совершенно не обращали внимания на то, как их долю поедают другие.
Ателинда отдала Ауриане засохшую краюху просяного хлеба. Та взяла ее, чтобы не обидеть мать, и незаметно спрятала в складках своего плаща.
Уже были наготове лоханки, корыта, глиняные сосуды, наполненные кипятком и расплавленной смолой. Пора было нести их на стены, чтобы обрушить на головы врагов. Зигвульф приказал раздать весь запас копий. Ауриана распорядилась, чтобы женщины, имевшие навык в военном деле, собирали камни любой величины и складывали их в кучи вдоль частокола. Эти кучи напоминали ей надгробные пирамиды.
Все это время она не спускала глаз с часовых, которые в случае движения римлян должны были затрубить в рога.
Она разыскала Зигвульфа, и вместе они отобрали из своих воинов самых искусных копьеметателей и разместили их за частоколом. Смола и кипяток уже были на стенах. Основная масса защитников крепости, которых было около четырех тысяч, расположилась на площадках для метания копий и была резервом для замены павших. Эти люди скорее смахивали на привидения — изможденные и одетые в лохмотья.
Затем Ауриана оседлала Беринхарда и проехала на нем по периметру крепости, высматривая наиболее уязвимые места. Ее душу терзали невыносимые страдания, переходящие порой в гнев, помутняющий рассудок, иногда ее покидало чувство реальности, которая таяла, словно дым, уступая место мечтам. У нее появлялось чувство, что все происходящее — сказка. Она словно находилась у костра, у главного очага племени и была в плену образов, навеянных услышанной легендой. Может быть, за стенами и не легион вовсе, а какой-нибудь мираж, плод воображения человека, пережившего трагедию.
Стена уже была густо усеяна воинами, стоявшими плечом к плечу. Порывы ветра ударяли им в лица, их коричневые плащи торжественно развевались по ветру. Лучники стояли между копьеносцами, держа наготове луки с просмоленными стрелами.
Проезжая между двумя обвалившимися колодцами у восточной стены, Ауриана заметила приближающегося к ней человека, который прежде ей не встречался. Очевидно, это был музыкант — на одном плече у него висела хорошо отполированная лира с красивым, причудливым орнаментом, изображавшим змей в винограднике. Этот человек схватил Беринхарда за уздцы и уставился на Ауриану смелым, но почтительным взглядом. Его вполне можно было причислить к юным героям, настолько привлекательным был его облик, выражавший молодость и силу, если бы не лицо — слишком удлиненное и худое. Поражали его глаза — они светились, как у совы. Казалось, что он смотрел в обе стороны сразу.
— Кто ты и что здесь делаешь? — резким тоном спросила Ауриана.
— Я — Иота, величайший песенник всех времен. Прибыл от двора короля Кромера, над которым ты одержала славную победу, да будет прославлено твое имя!
Эта похвала почти не тронула ее, потому что была слишком примитивной. Она часто слышала подобную лесть от бойких на язык чужестранных путешественников.
— Для своего посещения ты выбрал не самое удачное время. Мы имеем дело с врагом, который не отличается уважением к благородным музыкантам. Из тебя сделают раба.
— Или убьют, что не менее вероятно. Но я пришел сюда, чтобы увидеть твое лицо, Ауриана, прежде чем меня настигнет смерть.
Эти слова застали ее врасплох. Не так часто ей приходилось встречать такое проявление высочайшего уважения, которого она удостоилась среди соседних племен. Скорее всего, даже победу Зигвульфа приписывают ее военной удаче.
Но в голове у нее, было совсем другое. Ей хотелось сказать: «Посмотри на смертную, поверженную в прах. Наверняка мой вид рассеет все твое восхищение мной. Сегодня меня ждет одинокая смерть вдали от моего ребенка. Это крушение всех моих планов и надежд»