4. Игнатово
Саблуков спрыгнул с машины километров за семь до Игнатова, на развилке. По старой своей привычке пошел в другую сторону и, только дав изрядного крюка, развернулся и затрусил к селу. Он никогда не был здесь, но дороги знал, пожалуй, не хуже самого Демидова — так тщательно расспрашивал он о маршруте, так долго готовился к этому пути.
Он вошел в село звездной пугающей ночью. Высоко и торжественно стояла тишина. Саблуков, пригнувшись, скользил задами, к дому Киры Строговой уже подполз, заглянул в темное окно и ничего не увидел в нем. Спрятался в ботве и, набрав мелких камушков, бросил в дверь. Тишина уже звенела в перепонках и мешала дышать, но он чуть не сошел с ума, когда ее взломал рев мотора и буквально над ним пронесся вертолет. Грузнобрюхая трудяга опустилась неподалеку, в километре от околицы. Саблуков привстал — там, куда он глядел, блистали огоньки...
В Саблукове что-то оборвалось: он добирался сюда больше суток, темнил, петлял, а, оказывается, в этой глуши летают вертолеты, возят здешнюю деревенскую рвань...
Саблуков прямо по ботве, с каким-то даже наслаждением сминая зелень, пошел к крыльцу. Тихо постучал, потом забарабанил в дверь. Вскоре послышались шаги, и сонный голос спросил: «Кто там?» Голос его последней надежды, голос Кирочки Строговой, Кирки, случайной невинномысской любви.
И вот он в доме и грубо обнимает ее, неожиданно теплую, пахнущую сном, нежную, доверчивую, и, когда она пытается задать вопрос, он глушит его поцелуем. Тащит ее в горницу, не забыв накинуть крючок на дверь из сеней, а войдя в комнату, тотчас гасит свет. «Что? Что такое?» — шепчет Кира, и теплота ее уходит, она становится недоверчивой и чужой. Он в темноте тычет ей в лицо деньги и говорит поспешно, как жуют бутерброд перед поездом, какие-то слова о любви. А она не верит ни одному слову Саблукова — в то мгновение электрического ослепления она увидела дикий блеск его зрачка и поняла, что в ее дом вошло чужое, недоброе. Она бы закричала, облегчая нахлынувшую жуть, но она боится его, и от этого ей делается еще страшнее.
И еще один человек видел блеснувший на мгновение свет в окне Киры Строговой, двадцатисемилетней незамужней женщины, после смерти матери одиноко живущей в Игнатове. Капитан только что кончил составлять отчеты — годовой и квартальный — и теперь шел в свой дом, опустевший без жены и дочек. Разве что Кнопка ждала его. Кира Строгова. Что-то с ней связано такое, что капитан слышал совсем недавно. И уже подойдя к дому, вспомнил: как-то, несколько лет назад, Кира рассказывала о своей поездке в Невинномысск. Больше ничего, в памяти возникло именно это слово — Невинномысск, упомянутый в ориентировке. Он бы зашел к Кире прямо сейчас, чтобы в сердце не сидело это досадное слово — «Невинномысск». Он бы на память сказал ей черты разыскиваемого преступника, а после спокойно бы пошел спать. Но была ночь, а Кира Строгова жила одна, и это была грань, через которую Демидов перешагнул бы только в том случае, если бы очень твердо знал, что между этими двумя людьми — Строговой и Саблуковым — имеется прямая, безусловно доказанная связь. Он решил зайти к ней завтра, до работы, заодно поинтересоваться незнакомым ему городом Невинномысском. А пока он открыл дверь, дернув за дужку замка — на ключ он его не запирал — и выпустил тихо повизгивающую Кнопку, прилипшую к его ногам.
Позднее он проверит — звук разбитого стекла не мог быть им услышан на таком расстоянии. Но он услышал звук разбитого стекла и мгновенно определил, где это — в промтоварном магазине, находившемся на площади перед церковью. Когда он выскочил и побежал, в голове его опять возникло это слово «Невинномысск» и еще замкнутое красивое лицо Киры Строговой.
Впрочем, если бы начальник РО и зашел бы к женщине, он бы не застал там Саблукова. Допив вино, Саблуков так отчетливо представил себе свою гибель, так пронзительно ощутил чувство ловушки, что больше ни одной минуты не мог оставаться в этой темной комнате, рядом с этой дрожащей, чужой, ненавидящей его женщиной. Он рванул из кармана наган и, поднеся его к лицу Киры, просипел:
— Кому трепанешь, убью! Знай, что убью, мне теперь все равно! — и вылетел на улицу и помчался по огородам. Сначала он хотел спрятаться в лесу, закутаться в палую траву и выть, пока не пройдет тоска. Решение изменилось в то мгновение, когда он увидел витрину промтоварного магазина. Да ведь его же опознают по одежде все, кто видел его на шальном пути бегства! Вот и выход: ворваться в этот магазин, переодеться, забрать деньги — и бежать, бежать, пока рот хватает тугой, неподатливый воздух.
Он выдавил стекло, оно ударилось о фундамент и зазвенело, как школьный колокольчик. Через минуту он забыл и о костюме, и о деньгах: в его руках была двустволка, и он набивал карманы патронами: теперь-то он и сам понял себя — на кой черт побег, нет! нет же! — стрелять во всех, кто встанет на пути, во всех довольных и счастливых, в того латыша, в Кирку, и пробиваться в лес, где нет человеческого жилья, но нет и человека.
Саблуков успел зарядить ружье, когда в разбитом окне, в молочном утреннем свете показался чей-то силуэт. Саблуков вскинул ружье и выстрелил. Выстрелил и поспешно перезарядил ружье.
5. Начальник РО
Потом его спросят:
— Ваша реакция, когда вы увидели направленное на вас ружье?
Володя ответит:
— Сработал автоматизм. За какую-то долю секунды до выстрела, уже чувствуя его, упал на землю. И тоже выстрелил.
Впоследствии он вспоминал одно: качающееся перед самым лицом ружье, убийца в расплывчатом свете и его палец, медленно нажимающий на курок. Упав на землю, Демидов опять крикнул: «Выходи!» И тотчас же раздался второй, будто над самым ухом, гром.
Саблуков стрелял так быстро, насколько позволяла техника перезарядки ружья, а техника была хорошая. Демидов подобрался, готовясь к прыжку. Он знал, через какие-то секунды все сотрудники райотдела будут здесь. Точно, они были даже раньше, чем он рассчитал. Кто-то из них шептал: «Назад, капитан, куда же он денется...»
Я вот тоже потом спрашивал Володю:
— Упал, покатился, выстрелил — все как в детективе, не правда ли?
— Возможно. — Володя надул губы, почему его не хотят понять. — Я же не об этом. Первый раз стрелял в человека, а работаю здесь уже пять лет. Разве по этому случаю можно судить о нашей работе? Это бывает раз в пять лет, хорошо, чтобы это было раз в десять лет, хорошо, чтобы этого не было никогда.
— А что ты чувствовал, когда выстрелил?
— Ничего, кроме того, что понял — промазал. Уже после, когда Саблукова везли в больницу, он пришел в сознание и сказал: «Я, капитан, вот помру, а тебя засудят, понял!» Не боялся суда, но похолодел от другого — неужели убил? Да пусть суд, пусть любая ему кара, но знать, что на твоей совести смерть...