Читать интересную книгу Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

— Ну, как ты нашла Юлию Сергеевну? — осторожно спросил ее вечером Женя.

— Без особенных перемен. Может быть, похудела немножко. И потом, она говорит, у нее появился какой-то зуд или сыпь, я не знаю, что-то, кажется, кожное.

— Она кому-нибудь показывалась?

— Нет, только Сергею Степановичу, он ведь все-таки тоже врач.

— Вот именно что — тоже. В следующее воскресенье съездим вместе. Я хочу сам ее посмотреть.

— Женя, тебе что-нибудь не нравится? Ну скажи же, зачем ты меня пугаешь!

— Я и не собираюсь тебя пугать, просто спрашиваю…

— Господи! Да неужели же в жизни не бывает покоя? Чтобы просто все было хорошо, все были здоровы и на своем месте! Неужели так не бывает?

— Покой, дорогая моя, в жизни недостижим, а в смерти нас совершенно не радует. Это так, вязанка сена перед носом бегущего осла, вечная, недостижимая цель. Надо бы было тебе уже привыкнуть к жизни на ходу, между двумя поворотами или двумя неприятностями…

— Какой ты, однако, сегодня оптимист.

— Я скучал без тебя. Может быть, это перевесит твои тревоги?

Но нет, не перевешивало, и радость этого дня погасла, казалась экзальтированной, пошлой, поверхностной. Что знает она обо всех этих людях и что ей за дело до них? Наверное, они тоже кого-то обижали и что-то делали не так, жизнь бесконечно сложнее этих случайных, выхваченных мельком впечатлений. Только бы мама… Только бы мама была пусть даже нездорова, просто жива. Пусть мама будет жива!

В следующее воскресенье они снова помчались к ней. Все было спокойно. Капал тихий дождик, мама в плаще и резиновых сапогах возилась в саду, а Сергей Степанович на терраске слушал последние известия. Он их приезду очень обрадовался, суетливо достал из шкафчика зеленую настойку, потащил Женю за собой. Ему так хотелось обсудить все последние международные новости, а Юлия Сергеевна к ним не имела никакого вкуса. Она водила Лизу по саду, показывала, где посадила какой кустик, умилялась и радовалась сама на себя. Про свое здоровье говорить она не хотела, температуру по-прежнему не мерила.

— Ну что ты за человек, Лиза! Забрала себе в голову какие-то глупости, так и правда сделаешь меня больной. Мне ведь не тридцать лет, конечно, устаю. Ну и что же? За мной Сереженька прекрасно смотрит.

Дождь пошел сильнее, и сразу стало по-осеннему холодно и неуютно. Они сидели на продувной терраске, смотрели, как по застывшим стеклам течет и течет вода, пили чай, грея о чашки руки.

— Вот и кончилось лето! — печально сказала Юлия Сергеевна. — Так жалко всегда уезжать с дачи, на полгода прощаешься…

Дождь все лил и лил сплошной стеной.

— Ну, как ты ее нашел? — осторожно спросила Лиза на обратной дороге.

— Да, по-моему, она в порядке. И выглядит неплохо. Только вот щупаться не далась, говорит: надоели вы мне со своими осмотрами. Что ж, это хороший признак.

Они медленно ехали по шоссе, стекла запотели, они то и дело протирали их ладонью, и тогда все делалось удивительно прозрачным, мокрым, серым, расплывающимся. Машины уже зажигали подфарники, и казалось, что эти редкие красные огоньки плывут по реке. Осень! Еще одна осень наступила, и не верилось, не верилось, что все, все, что ушло, невозвратимо, потеряно навсегда.

И снова они говорили о том, что надо все-таки как-то сопротивляться движению жизни, бороться с ее скоротечностью, и снова многозначность каждого понятия путала и сбивала их с толку. К чему они стремились? К тому, чтобы замедлить бег времени и растянуть жизнь? В сущности — к иллюзии покоя. Только и всего? Но зачем? Покой все равно наступит в свое время. Не от него ли они бегут? Достойная ли это задача для мыслящего здорового человека — просто остановить время? Так что же — замереть и жить медленно, смакуя каждое мгновение, или, наоборот, поторопиться? Кинуться в самую гущу и постараться успеть свершить хоть что-нибудь? Или высокомерно презреть суету и быть самим собой, и только? Быть самим собой, не поддаваться, не подчиняться обстоятельствам — это совсем не так просто, и порою на это уходит вся жизнь, и все-таки это только первый сознательный уровень, первое условие, с которого все начинается, и, может быть, им еще предстоит подойти к очередному старту?

Да, так заманчиво было ценить свой возраст как обретение и силу, если бы только твердо знать, что накопленные ими богатства — реальность, а не жалкая попытка сунуть голову под крыло перед лицом грозного образа смерти, пустоты, грохочущего провала в бездну. Только творчество, только результаты труда могут служить хоть какой-то гарантией этой реальности. А вот Лиза так ничего и не нашла в себе, испуганно и нервно следила, как уносится назад время, все быстрее, быстрее, быстрее. Утро сменялось вечером, понедельник — сразу пятницей, весна превращалась в зиму. А все еще ничего не было решено и, наверное, никогда уже не решится.

Незаметно наступила зима.

Елисеев и Лиза возвращались из гостей, было поздно. После жаркой и тесной квартирки так приятно было легкое порхание снега, замутившаяся, неясная даль улицы. Им хотелось пройтись пешком в тишине, покое, задумчивости. Они устали от шума и музыки, и сейчас на улице было так хорошо, что ни о чем не хотелось говорить. Редкие троллейбусы с грузным шорохом обгоняли их, немногие прохожие торопились к остановкам, а они все шли и шли, пока не замерзли окончательно и не побежали вместе со всеми. Троллейбус был почти полон: какой-то плечистый парень сидел, держа на руках спящего ребенка, парочка шепталась, прижавшись друг к другу, одинокая маленькая старушка, выпрямив спину, неподвижным взглядом смотрела вперед, усталая семья с пьяным мужем во главе ехала откуда-то из гостей, а на задних сиденьях бренчала на гитарах и горланила компания молодежи. Лиза оглянулась на них с невольным раздражением и вдруг поняла, они не бренчали и не горланили, они просто играли и пели, в оценках ее подводила легкомысленная привычка отмахиваться от всего, чего она не знала и не понимала, а не знала и не понимала она почти ничего, кроме того крошечного пятачка, на котором жила сама. И смутно вспомнила она, что однажды ей что-то такое пытался втолковать об этом Рома, он говорил тогда о разных слоях, которые годами существуют в обществе параллельно, живут, встречаются ежедневно, но никогда не пересекаются, не смешиваются и как бы не замечают друг друга. Может быть, он говорил и еще что-нибудь важное, но она тогда не слушала его и не понимала, ей это было совсем неважно и неинтересно; тогда ей казалось, что им обоим вполне хватит их собственного прекрасного, обжитого, знакомого мира. Что ей было до остальных? И только сейчас, впервые, стала она догадываться, что мир безграничен и она в нем совершеннейший новичок. Она давно потеряла где-то свой детский дар общительности и общения и жила, словно в безвоздушном пространстве, в своих отвлеченных мечтах и печалях. Общение с людьми — вот в чем был бесконечный запас обновления и открытий! Но она еще не готова была к нему. Ее чопорное, сдержанное воспитание, так выручавшее ее в трудные минуты, в обычной жизни ее подводило, отнимало способность к непосредственному общению. Ей всегда казалось, что лезть в жизнь незнакомых людей — это непозволительная бестактность. И это была оборотная сторона хорошего воспитания. На самом-то деле люди стремятся к общению, жаждут его, ищут друг в друге поддержки и одобрения. А она никогда не умела ни услышать призыв, ни откликнуться на него, ни самой обратиться к другим со своими тревогами и бедами. Нет, воистину — открытиям не было конца.

Глава 17

Лиза словно впервые увидела, как населен мир, ожидания не обманывали ее; наоборот, реальность превосходила ожидания. Общение было утомительной и хлопотливой, но зато увлекательной игрой, и оттого, что это была именно игра, она не надоедала. Она не предполагала ни тесной дружбы, ни глубоких обязательств, ни близости возраста или интересов; наоборот, чем дальше от них был человек по возрасту, образу жизни и опыту, тем он оказывался интереснее. Люди появлялись в их старой студии, заполняли ее на несколько вечеров, а потом отходили, отодвигались на задний план, все получалось само собой, потому что в основном это были Женины пациенты. И все-таки они не уходили совсем, толпились где-то за краем сегодняшнего дня, существовали, и одним этим ненавязчивым своим существованием наполняли жизнь: кто-то уезжал и приезжал, у кого-то были юбилеи и семейные праздники, у кого-то вышла книжка, и ее непременно надо было срочно прочитать, кто-то готовил выставку, а другие болели или хоронили близких. И хотя их боли и радости не были близки Елисеевым, и знали они их больше понаслышке, все-таки это была и их жизнь тоже, они сочувствовали и помогали чем могли, без натуги и насилия над собой. Приятельство оказывалось легче, интереснее и благодарнее дружбы. Оно позволяло им чувствовать себя людьми среди людей, оно обогащало их духовно и интеллектуально, украшало и наполняло жизнь, служило средством товарищеской взаимопомощи и взаимовыручки. Оно было нравственнее, терпимее и демократичнее дружбы. В дружбе все было иначе. Слишком высокие предъявлялись требования, слишком велики были посягательства на душу и время друг друга. Но теперь им уже не хотелось менять что-то в себе и приспосабливаться к другим, друзей надо было заводить смолоду, тогда, быть может, им было бы ради чего прощать чужие недостатки и сдерживать свои, но с дружбой у обоих у них ничего не получилось, теперь уже поздно было. И выходило, что для дружбы, как и для любви, было свое время, и уходило это время еще дальше, чем время любви, — в какие-то совсем уж детские годы. Значит, и дружба тоже была только одной из расхожих иллюзий? Печально, но факт. С усмешкой вспоминала теперь Лиза самую близкую подругу своего детства — Зойку. Какие бури терзали их тогда, полулюбовь-полуненависть, ревнивое соперничество и восхищение друг другом, страстное, взахлеб, обсуждение всех мировых проблем и упоение взаимной критикой, которую надо было терпеть и переживать! Дружба требовала одиночества и сосредоточения друг на друге, и бог с ней! Все это было несерьезно. Зато теперь открыты и свободны они были для всех, кто без претензий шел к ним навстречу, кого посылала им судьба. И этого было довольно.