– Ключи где? – спросил Кирилка.
– В кафтане, робятко, в кармане… тут! Руки, вишь… Вынимая из кармана богорадного ключи, Кирилка сказал:
– Атаман убивать не указал, а таже и рот конопатить, молчи и помни наказ: оговоришь Домку – убьем!
– Да я што, без креста, што ли?
Ушли. На сторожевую избу навесили замок и ключи в нем оставили.
В караульной Сеньки не было – он ждал Кирилку. Когда Кирилка вернулся в тюрьму, Сенька сказал тюремным сидельцам:
– Выходите все! Не топчитесь, тихо… будьте на дворе. Кирилл раздаст оружье, платье потом…
Сенька сказал Кирилке, когда вышли последние:
– Кирилл, во двор воеводский не впущать и никого со двора не спущать. Холопи, бабы, девки в дворе штоб в своих избах сидели… кой высунетца – бей по роже! Идем!
– А где оружье?
– Близ, где стрельцы спят, в углу у хмельника… иное наверху у Домки.
Выходя, топча гнилой пол сеней, Кирилка ворчал:
– Скупой воевода, не чинил! Сгнила тюрьма… Новой новую состроит…
Сенька думал свое, оставляя тюремный двор; идя, постукивая посохом, наказывал Кирилке:
– У входа на лестницу в горницу воеводы к сходням крыльца на ту и другую сторону поставь бойких людей с топорами… кого сшибут с крыльца вниз – кончай!
– Будет справлено, атаман! Кирилка остался во дворе, а Сенька пошел за ворота воеводского дома, там у сараев сбил замки. В них томились мужики, пригнанные к воеводе на правеж.
– Выходи, страдники!
Мужики не бойко выходили, крестились. Озирались в сумраке на черную фигуру большого монаха:
– Нам ба, отче святый, хлебца…
– Ноги не держат!
– Лапти и те просторны на ногах!
– Воевода кормил худче тюрьмы – кус хлеба, ковш воды на день…
– И тот ма-а-ха-нькой кус-от!
Сенька поднял посох, указал в сторону старого города:
– Вот, глядите, многи огни в окошках.
– Зрим, то харчевая воеводина изба!
– Туда подите, требуйте пить и есть!
– А как нам за то воевода?
– Седни у воеводы пир. На радостях указал вас отпустить, а чтоб не голодно было идти по домам, велел зайти в его харчевую поужинать!
– Вот ему спасибо-о!
– Добро нам, братцы!
– Придете, а кто будет поперечить вам, того бейте! Кто зачнет грозить – и убить не грех… бейте, а говорите: «Воевода указал пить и есть!» Слушайте еще наказ воеводы.
– Ну, ну, отче, сказывай!
– Воевода указал: как вернетесь домой, перебейте насмерть всех приказчиков и старост! Помещики зачнут грозить вам – бейте помещиков: «Наместник и воевода нам-де указал, а вы перечите!»
– Чудно нам, што говоришь ты, святой отец!
– Чернец, братцы, правду говорит, и мы ту правду сполним!
– На харчевой двор пусты не идите, берите по колу в руки…
– Дело привышное мужику с колом иттить… возьмем, отец!
Сенька проводил глазами голодную сумрачную толпу, шлепающую по грязи лаптями. Толпа брела густо и дружно, а когда утонула в тумане, он вернулся во двор.
Домка зажгла на окне сеней свечу. Окно воеводских сеней было маленькое, глубокое, слюда в оконце тусклая. Свечу Домка поставила в глубь окна, на окно из сеней привесила тонкую синюю завесу. Огонь мутно, чуть-чуть светил, и лиц человеческих в сенях, будто во сне, нельзя было разобрать. Сама она спряталась в чулан близ выходной лестницы.
В щель дверей она прислушивалась, и если пьяный гость выбредал в сени, Домка, шагая тихо валяными улядями, подходила сзади, хватала гостя за шиворот одной рукой, другой открывала дверь в повалушу, толкала туда гостя. Гость падал на мягкое, на бумажники, и засыпал. Бумажниками был закидан весь пол в повалуше.
Среди помещиков, приехавших на пир к воеводе, один был лакомый на пиры и боязливый. Воеводе он не верил, боялся его, а по дороге и других настраивал: «Не верить воеводе, не пить до ума помрачения, пуще же не ночевать в воеводском доме». Соседи, которых уговаривал помещик за столом, скоро забыли уговор не пить и напились крепко. Помещик был малого роста, широкоплечий, с большой русой бородой. Когда подносили ему вина или водки, он, поглаживая свою пышную бороду, говорил:
– Прощение старику! Я бы пил, да бороду марать не люблю… бороду! А дайте-ка мне меду…
Домка смекнула и меду принесла крепкого. Помещик чувствовал крепость меда, огляделся за столом, увидал – поредел стол: «выходят?» – поглядел в конец стола: сам хозяин сидит, дремлет в кресле, тогда он решил: «не обидитца!» – встал, боднул головой и рыгнул. Ноги худо держали. Побрел на огоньки, забрел в иконостас, перекрестился было и блевал, а когда перестало тянуть нутро – ему полегчало, он протрезвился и заметил в стороне дверь. Проходя мимо пиршественного стола, к нему с ковшом меду в руке услужливо подошел дворецкий:
– Освежись, боярин!
– Не тот чин потчуешь, старик, не боярин я, всего лишь дворянин, прозвище Дубецкой, сын Иванов…
– Поди, коли так, проветрись, батюшко!
– Иду, старик, во двор, коня назрить – потому неровен путь, а место у вас темное…
Пошто, батюшко?
– Да, вишь, скажу тебе… тебе только-о… случаетца, у печи блины пекут, а за печью ножи точат…
– Не сумлись, батюшко, нынче воевода добер, были грехи да кончены… нынче не по-старому… Лошадку все ж наведай… порядно во дворе назри, а чуть што – ты на лошадку да за ворота и кличь караул…
– Пошто, старик?
– Вишь, скажу… Домка ушла, брашно занес поваренок и мне доводил: сторожа, стрельцы бражничают, а многи-де и спят!
– Слышу, старик! Они оба вышли в сени.
– Я бы сам постановил порядок, да от стола уттить не можно – воевода кликнет, а к услугам никого, и поваренка спустил.
– Так я наведу порядок, старик, на-а-веду!
– Вишь, какой это порядок? Сени сумрачны, лестница и того хуже… оступишься, голову убить мочно– лестница крутая… Тут ступенька, батюшко, да щупай стену, держись за ее…
Домка беззвучно шагнула, подняла могучие кулаки. Оба – помещик и дворецкий – полетели вниз от удара в спину.
Домка прислушалась: как там внизу?
Голоса не было, но хрустнули кости. Еще слышала, как ктото рубил по мягкому, потом услыхала чей-то незнакомый голос:
– Стой тут! Гляди других: кто сверху пал – кончай.
– Не пропущу, Кирилушко!
Домка сошла в пол-лестницы, сказала громко чужое ей имя:
– Кирилл!
– Хто зовет меня? – Я, Домка!
– Иду-у!
– Иди, веди своих по одному вверх…
– Чую тебя, иду!
На крыльцо поднялись двое: очень высокий человек и с ним маленький, юркий. Домка ввела их в сени, откинула на окне занавеску, взяла свечу и указала на дверь:
– Тут в повалуше спят помещики, прикажи своим по два, по три приходить туда, скидать свое платье в угол, помещичье снимать и надевать…
– Понял…
– Уходя, забери из сеней с лавки барское оружие. Раздай своим. Рубахи, портки, кафтаны, однорядки вот тут, в чулане. Кто оделся, пусть идет на пир к воеводе и садится за стол, пьет, ест молча…
– Все смыслю – сам оболокусь да поем и чего изопью… Домка, беззвучно шагая, пошла, но вернулась, спросила Кирилку:
– Богррадной убит?
– Не, Домна, атаман указал связать, бит един лишь десятник стрелец…
– Делай! Домка ушла.
Кирилка обернулся к своему; – Ты в тюрьме скарлатной кафтан просил – нынче получишь!
– В ем я проберусь за рубеж, стану архиереем у раскольников…
– Делай, как умеешь… Только они тебя посадят на рыбу, иной еды не дадут…
– Ой, Кирилушко, пошто так?
– Архиереи у них постятца много… Поди вниз, зови наших!
Воевода, упившись вина, привычно всхрапывал в кресле… Его кто-то потряс за плечо. Он открыл сонные глаза, увидал перед собой монаха в черном… Мутными глазами старик силился оглядеть гостей… успокоился: «Все на месте и мне бы спать…»
За столом пируют соседи помещики… Молча пируют, будто вино и брашно многое их лишило языка и голоса…
Перед воеводой монах с молитвой надевает на правую руку нарукавник с крестами, и слышит воевода божественное: «Десница твоя, господи, прославися в крепости!»
– Так, так, стихарь… церковник – как и подобает за пиром у воеводы… за столом… так!
Черный перед ним развернул белую бумагу… откуда-то появилась чернильница. Сует перо в руку воеводе:
– Подпись надобна твоя, наместник… Сие неотложно, во имя господа и великого государя… Имя твое оберечь от врагов и поклепцов…
– Имя мое? Да, враги, поклепцы, знаю… Чего писать, патрахель черна? Чего? Господи, согрешаю, хулю монаший чин… раба твоего…
– «Перечневую роспись» подпиши! Дьяки велят, пригнали с Москвы, требуют…
– Ох, нет ее, нет…
– Есть, все на месте… едино лишь подпиши…
– Пишу спотыкчато… зрак не зрит… ум смутен…
– Пиши, руку твою поддержу… пиши.
Обрадовался воевода. Монах водил его руку с пером по бумаге, спрашивал:
– Како выводишь букву «мыслете», а како букву «твердо»? «Аз» како изгибаешь?
Воевода упрямо стремился одолеть и сон и хмель, чтоб написать по-хорошему: