Читать интересную книгу Гулящие люди - Алексей Чапыгин

Сенька прислушался к шагам старика, помолчав, сказал:

– Скоро, Уляша, приду проститься! Уйду отсель…

– Ой, Сенюшко, родной ты мой, сколь вместях жили, любовались, ужели неминучая кинуть меня подошла?

– Уходить неотложно, инако пытки и казни не миновать… Воевода мое дело все знает. Ну, воевода не страшен, да страшны дьяки – прознали! Я же уйду к атаману Разину на Волгу, там меня им не достать!

– А мне как?

– Тихим походом проберись в Москву. Скоро, я чай, на Волге да и кругом будет побито и пожжено… переправить тебя надо от дяди в Тверицкую слободу…

– Только бы за Волгу переплыть… Тверицкая мне не надобна – уйду к своим, коих «бегунами» прозывают… Уж коли неминучая, так дай налюбоваться на тебя… поплакать над твоей головушкой удалой…

– День, два, и приду…

– Ах, а я ждать и глядеть буду! Приди, Сенюшко!…

– Приду…

Вошел старик с охапкой платья, пахнущего перегаром водки с примесью запаха ладана.

– Все тут – манатья, стихарь, орарь да еще шелом монаший и оплечье…

Сенька примерил на себя, – все подошло, спросил: – А это что за подушка черная с крестами?

– Наплечник монаший, «параман» именуетца.

– Ну, парамона на плечах таскать не буду!

– Параман, сынок, Парамон – имя, оно к стихарю и не подходит.

– Знаю, потому шутя говорю. А ты сыщи мне чернил да перо.

– У причетника все есть! Столбунец бумаги надобен ли?

– Неси и бумагу! Ульяна пока рухледь приберет, я приду потом, – деньги тебе теперь даст!

– Ладно, ладно, иду!

Старик скоро вернулся, принес бумаги, чернил и хорошо очинённое гусиное перо.

– Песочницы, сынок, не сыскал, писанье пепелком зарой.

– Ладно и без песочницы!

Сенька сел к столу ближе, разложил бумагу и крупно, с росчерками, написал: «Во имя отца и сына и святого духа…»

«Поди-кась… сам потюремщик, а святое имя помнит», подумал пономарь, покрестился, полез на колокольню. Когда взялся за веревки, то отнял руки и еще раз перекрестился: «Голубчики вы мои брякунцы, не чаял вас и увидать больше, да пронес бог грозу мимо…» – И зазвонил. Отзвонив, еще подумал: «С племяшкой помаюсь! Состряпаю, за причетника постою, сведу любиться… пожива тут есть… и не малая пожива… Птичке зерно, а нам каравай хлеба давай – зубы берут!»

В полдень пономарь отыскал на базаре рыбы той, о которой говорил всегда: «Эта дошла!»

Рыба воняла в помещении звонаря и в сенцах. В пристройку к Ульке дверь была заперта. Старик, жуя от удовольствия губами, перемыл рыбу, подсолил и посыпал мелко рубленным луком. Когда управился с рыбой, заглянул к Ульке. Увидав ее вдвоем с Сенькой, попятился, запер дверь и ушел со двора…

Сенька, уходя к Ульке из тюрьмы, прошел в воеводский двор. У ворот стояли два холопа из тех, что были с ними на грабеже,

– Вы, парни, обещались служить мне…

– Чего делать для тебя, Григорей? – Помним, от Домки спас!

– Малую службу вашу надо…

– Сполним и большую, коли укажешь!

– Запаситесь лодкой и, как лишь услышите звон к вечерне у Ильи-пророка, будьте на площади сзади поповских дворов у тына… Туда придет женка с сумой на плече, вы ту женку переправьте за Волгу, к дороге на Тверицкую слободу,

– Лодка будет, Григорей…

– На площадь придем…

– Когда вернетесь сюда и ежели Домка попросит вас ей в чем-либо помочь – помогите!

– И чудной твой приказ, но сполним!

– Знайте… – Сенька оглянулся кругом, сказал тихо: – Домка теперь за нас!

– Ведомо нам… Сергуньку с Ивашкой велела расковать, спустить, им наказала: «Во дворе воеводы не живите, а то опять закует!» Стрелецкий десятник нынче пришел в съезжую избу, на городных стрельцов кричал, спрашивал: «Куда закованные сошли?»

– Десятника того уберем…

– Ладно, Григорей, поможем!

– К ночи вернусь!

Улька горевала… Она плакала, кидалась Сеньке на шею, и от многой кручины по нем с ней началась падучая.

Улька билась на руках любимого. Сенька не дал ей колотиться о пол, подхватив, держал под простыней.

После припадка Улька присмирела. Не сразу вспомнила, почему тут сидит ее возлюбленный. Тихо плакала и вдруг сказала:

– А лучше мне, Сенюшко, утопнуть в Волге. Сенька утешал подругу, как мог:

– Увидимся… проберись в Москву, к Конону поди в Бронную. Живи у него – жди, приду…

– Ей-богу придешь, Сенюшко?

– Приду…

– Ой, убьют тебя!

– Не убьют… Уж тогда буду жить и работать для тебя только…

– Не стану плакать… буду тебя ждать…

– Работай и жди – приду я…

– Кои не померли, стариц сыщу… К Морозовой Федосье Прокопьевне буду ходить, ладно?

– Ладно, Уля, ходи!

В верхней каморке завозился старик, он скоро полез на колокольню. Сенька прислушался, сказал:

– В дорогу все есть?

– А как с узорочьем – тебе-то надо деньги?

– Бери все себе! Поцелуемся на расставанье… Помни! Радость великая будет, когда в Москве опять…

– Ой, и радость! Дай еще поцелую. Вот, вот, не забывай меня, родной…

Улька надевала на плечи суму. Сенька помог. Заметив слезы, строго сказал:

– Не плачь, Ульяна!

– Не… не буду! – всхлипывая, ответила она. Шатаясь, пошла из избушки.

Вверху протяжно, но бойко звонили малые колокола…

Сенька раздвинул столбы старого тына. Еще раз обнялись, и Улька в прогалину меж столбов пролезла на площадь. К Ульке подошли два парня в серых сукманах:

– Тебя ли, женка, Григорей указал за Волгу?

– Ее! – сказал Сенька, задвигая на прежнее место ограду. Парни поклонились Ульке, один снял с ее плеч суму:.

– Дай понесу, ты слабосила…

Они ушли. Сенька вернулся в построй звонаря. В Улькиной пристройке посидел у стола, склонив тяжелую голову на руки, потом тряхнул кудрями, сказал:

– Семен, петля еще на вороту…

Встал, развязал узел, надел стихарь дьяконский, запоясался орарем. Взглянул на свои стоптанные уляди, подумал: «У звонца обутки нет! Ништо, манатья закроет» – и вдруг вспомнил: «А посох? Посоха нет!» – потрогал под лавкой узкую кожаную суму на ремне, заменявшую набедренник, перебрал нужное ему: нож отточенный, пистолет, чернильницу медную. А как перо? – Есть! Нарукавники? – Тут. В тряпице? – Пущай… Посох надобен, а тот черт дует к вечерне!

Сенька полез на колокольню. Увидал, войдя: на подмостках, перебегая с веревками в руках, двигался и приплясывал тощий старик, мало похожий на того, кто внизу просил не бить.

Старик на Сеньку метнул зрачками, продолжая вести звон.

Сенька огляделся, широкой грудью вдохнул прохладный воздух. Далеко поблескивали над лесом главы Спасского монастыря на Которосли-реке, там же близко рыжела каменная стена. Впереди – широкая, разлившаяся, вольная Волга, и на ней черная точка лодки… Грусть кольнула Сеньку, он отвернулся.

– Видатца ли, Ульяна? Прощай! Перевел взгляд на город.

Черные и серые домишки с гнилыми крышами в тесовых свежих заплатах казались совсем присевшими к земле… будто нес их кто-то большой, задел шапкой за облако и от холода в лицо споткнулся, рассыпал домишки, они пали кой-куда и коекак…

– Эй, старик! – крикнул во весь голос Сенька. Голос заглушал колокола, а прыгающий старик и лица не повернул. – Черт! Эй! Звонишь, будто в Христов день!

Старик, сжимая тощие губы, делал свое дело.

Сенька схватил в руку веревку самого большого колокола. Колокол молчал в стороне. Сенька дернул раз, два… Медный могучий гул загудел и поплыл над городом, Волгой и в заволжские равнины. На медный глас ответил издалека Спасский монастырь. Монастырский звонарь как бы спохватился, что тихо звонит… он начал звонить сильнее и сильнее.

Внизу, в городе, маленькие люди снимали шапки, крестились. Пономарь разом оборвал звон, замахал руками, подбежав, кричал:

– Сынок, не трожь тое колокол-о-о… Силушки моей нет в его звонить… а люди обыкнут, заставят, и мне службу кинуть. Жить еще лажу-у!

– Добро, не буду. Ты мне одежду дал, да посоха не припас…

– Припас, сынок, осон[318] старинной! Как в сенцы зайдешь, ошую чуланчик… в ем и осон стоит в углу…

– Звони, прощай – больше не приду!

– Што так? Ай воевода спущает?

– Спустил… Ухожу от твоих мест!

– С богом, сынок, с богом!… Ну, я звоню… Пономарь взялся за веревки, колокола запели.

– И э-эх, кабы правда! Я тогда племяшку свою за причетника окрутил бы…

Старик звонил больше, чем надо, а Сенька, одетый монахом, выходил из церковной ограды. Люди, идя в церковь, говорили:

– Экой монашище… иеромонах, должно?

– Борода кратка!… Чин зри в долгой браде…

Еще не было отдачи дневных часов, а пастухи из-за хмурого дня загоняли скот в пригороды Ярославля. Стадо овец подпасок загнал близ дороги в мелкое болотце, иначе боялся отведать помещичьей шелепуги. По дороге верхом, с шелепугами, плетьми и пистолетами за кушаками, в скарлатных и простых суконных кафтанах проезжали помещики на сытых лошадях. Горожане, на скачущих толпой или одиноко едущих поглядывая из-за углов и полураскрытых дверей, переговаривались, боясь громко кричать: