маленький, тщедушный от природы, вдруг забыл о своих слабеньких мышцах, ощутив в себе великую силу. Он увидел танки. Один за другим они выскакивали, из тайги, выходили к поселку и поворачивали сюда, к людям. Петраченков пошел навстречу, потом побежал, не размахивая руками, не делая им каких знаков шедшему прямо на него головному танку, просто — побежал навстречу. И когда танк остановился в трех метрах от него, он, глядя прямо в лицо военному, стоящему в открытом люке, слабо улыбнулся и сказал:
— Здравствуйте…
— Вы еще живы здесь? — спросил Гапич, спрыгивая на землю.
— Петраченков, — назвал себя Петраченков, протягивая военному руку, и добавил: — Здешний секретарь парткома.
И Гапич тоже совершенно по-штатски протянул ему руку.
…Все, что можно было прицепить к танкам, чтобы содрать с почвы траву, они прицепили: бороны, бревна и даже ворота лесосушилки. Ворота были тяжелые, еще новые, на скобах.
Как-то получилось так, что работали они на пару — Гапич и Петраченков. И руки их временами сходились.
— Мы сделаем сначала все здесь, а потом перейдем за реку. И встретим огонь там, — говорил Гапич.
Затем танки строем пеленга — так, чтобы захватить землю как можно шире, — пошли вдоль берега. Тайга горела уже совсем неподалеку — в километре, не больше. Густой дым поднимался сплошной завесой. И пока не было ветра, все видели, как медленно и неуклонно двигалась эта стена огня и дыма сюда, на поселок.
Если бы Гапич привел свою роту из части, он бы прихватил с собой штатское навесное оборудование, а сейчас у него не было ничего подобного — только вот бороны, невесть как оказавшиеся здесь, да эти ворота, что «Буран» волок за собой на буксире вместе с тракторными санями. И танки шли неровно, они специально работали то левым, то правым фрикционом, сдирая травяной покров. Но этого было мало, и это понимали все — и военные, и леспромхозовцы, и Петраченков, который стоял на броне, держась за десантные поручни танка.
Коршак остался с теми, кто копал. Он взял лопату и начал копать тоже — как все, и его тоже, как всех, слепило дымом и потом, и был он черен от копоти, которая крупными невесомыми хлопьями, словно черный снег, летела и летела на землю, на траву, на плечи людей, на их лица, на руки и головы. А кто-то уже в изнеможении опускался наземь, кто-то лежал ничком. Коршак хотел спросить, как долго они копают, но не спросил. Женщина, крупная, широкобедрая, с распущенными, серыми от пыли и копоти волосами, работала рядом с ним, он даже ощущал запах ее тела — резкий, молодой. Порою в распахе кофточки — красной в горошек — виднелись ее полные груди: ему было неловко, что он видит это и видит накануне беды, но Коршак видел и ничего не мог с собой поделать. А руки ее были забинтованы. И бинты уже превратились в безобразные лохмотья. Значит, они работали здесь давно. Да, ее звали Настя, или Настасья. Кто-то из мужчин окликнул ее и что-то сказал ей — Коршак не помнил что, но имя ее отпечаталось в сознании.
Потом возле них остановился танк. С брони спрыгнул маленький узкоплечий человек — Петраченков — имя его Коршак узнал потом. И Петраченков сказал:
— Все, товарищи! Хватит. Этого больше не нужно. Теперь надо идти в поселок. Там дети.
— А танки? — почему-то спросил Коршак.
— Танки будут здесь, — сказал Петраченков.
И Коршак отчетливо понял, что этот человек, едва достигавший его плеча своей жиденькой, встрепанной шевелюрой, — главный здесь. Главнее всех. И не в званиях или должности было дело. Но просто и ясно — этот человек и есть главный.
…Гапич поставил свои танки так, точно готовился к встречному бою с превосходящим противником. «Буран», «Гром», «Пахарь», «Ветер», «Сударь», «Тайфун»… Он сам дал им эти названия, не зная почему, на учениях, и с тех пор иначе, как с этими именами, они для него не существовали. Он расставил их на огнеопасных направлениях. И было приказано командирам машин, если огонь из тайги перекинется на высокую, сухую уже траву на том берегу, — расстрелять этот огонь из пушек.
Все это было невероятно — никто из танкистов роты ничего подобного не делал и не слышал, чтобы это делал кто-то другой. На полигонах — там все понятно. А здесь они сидели в прогревшихся и уже примолкших броневых коробках с заряженными орудиями и ждали огня.
Ветер, которого так опасались в поселке, набирал силу. И, наконец, он набрал ее, эту силу, — ураганный, тайфунный ветер. Даже первого дуновения оказалось достаточно, чтобы осложнить обстановку. Танки стояли, обратив орудия в сторону огненной стены. А пламя перекинулось на траву и пошло полыхать так, точно кто-то облил все пространство перед ним бензином… Оно катилось вперед, то возрастая, то опадая, искрясь, стреляя, а ветер все усиливался и усиливался, тотчас к небо заволокло черным пеплом. Огонь шел по земле настолько стремительно, таким широким фронтом, что, казалось, не было такой силы, чтобы остановить его. И в танках замерли. И сам Гапич некоторое время завороженно смотрел на неотвратимо приближающуюся стену огня.
Петраченков оставался вдвоем с директором леспромхоза, который сновал здесь все время, не командуя и не распоряжаясь, а тычась от одного места в другое, то хватаясь за лопату, чтобы рыть, то кидаясь к складу ГСМ, то гнал свой скрипучий газик в поселок, в контору и до хрипоты кричал в телефонную трубку, всякий раз с удивлением обнаруживая, что она мертвая — связи уже не было. Он нервничал и ругался — трелевочные тракторы остались в тайге. Только люди, работавшие там, успели прорваться на одном вездеходе. Ему сказали, что там остался еще один парень: он вывел свою машину на зимник, пытаясь расчистить место вокруг деляны. Парню говорили, что пора уходить, что уже ничего сделать нельзя, что трактор надо бросить. Но он выругал всех и остался. Директору назвали и фамилию этого парня, но он забыл ее сейчас, и забыл сказать обо всем этом Петраченкову и не сказал танкистам. Он весь был поглощен и потрясен своей бедой. Его полные руки тряслись, дрожали колени. И он был глубоко убежден, что теперь конец ему самому, конец его будущему, И более ни о чем обстоятельно он думать не мог…
В поле оставался и Коршак. Они стояли возле головного танка. И вдруг Петраченков сказал:
— Закурим? Теперь уже ничего не осталось, как покурить. И будем ждать.
У Коршака не было другого курева, а трубку он потерял. Оставался только табак в твердой коробке. И он достал ее, открыл, нерешительно оглядевшись, словно трубка