— Очень просто! Сначала мадемуазель де ла Плань приручила их волчат. Мы платили родителям за то, что те пускали детей в школу.
— Платили родителям?
— Ну да, ибо дети, собирая милостыню на дороге, были для них одним из источников дохода; следовательно, нужно было какое-то возмещение, чтобы время, затраченное на занятия, не казалось потерянным напрасно. Мы охотно согласились на такую жертву, и вслед за малышами, которых мы в школе не только учим, но и кормим, к нам пришли и матери.
— Но ведь это стоило вам бешеных денег?
— Не так уж много, как это вам кажется.
— И что же придумали для матерей?
— Моя жена вместе со своей подругой научили их изготовлять бисер. Этим ремеслом можно заниматься на дому, зарабатывая от полутора до трех франков в день.
— Три франка в день! Вы развращаете народ, маркиз, и причиняете обществу непоправимый вред. Где мы будем брать слуг, если ваша филантропическая мания заразит и других? Вероятно, и мужчины в вашей образцовой общине зарабатывают не хуже?
— Мужчины зимой трудятся на фабрике, причем не только получают поденную плату, но и имеют долю в прибылях, соответственно труду каждого. Летом же они обрабатывают арендуемую землю, причем платят за пользование ею лишь одну треть урожая. Они очень довольны, что машины облегчают их труд.
— Как, эти тупоголовые скоты уразумели пользу машин?
— Конечно, и еще многое другое. Прослушав несколько наставительных речей, они поняли, что бедность была результатом их разобщенности, а нынешнее благополучие — следствие объединения их сил. Когда они увидели, что интересы каждого тесно связаны с интересами остальных, нетрудно было склонить их к вступлению в общину, которая обеспечит им возможность пользоваться всеми плодами своего труда. И вскоре нотариус на гербовой бумаге оформит устав этой общины.
— Сударь, — сказал старик, бывший член Конвента[121], до сих пор не проронивший ни слова, — вы поистине заслужили людскую признательность!
— Ба, — возразил скептик, — кроме неблагодарности, маркиз ничего не добьется. Я тоже как-то увлекся филантропией, но кроме множества неприятностей из этого ничего не вышло. С меня хватит!
Среди дам беседа текла по другому руслу:
— У вас прелестное платье!
— Вы находите? Я купила эту материю совершенно случайно, прельстилась дешевизной: всего двадцать два франка за метр!
— Совсем даром!
— Не кажется ли вам, дорогая, что у маркизы сегодня несколько хмурый вид?
— Надутый, хотите вы сказать? Она едва отвечает на комплименты. Можно подумать, что каждое слово стоит ей больших усилий.
— Между тем, говорят, ей ума не занимать стать.
— Кто знает? Может быть, она его занимала, а теперь отдала обратно?
— Ха-ха-ха! Вполне возможно. Впрочем, она так богата и так красива, что ей легко обойтись и без прочих достоинств.
— Красива? По-вашему, она красива?
— Спешу оговориться, что это не мое личное мнение; ведь я близорука! Но все в один голос произносят до небес красоту госпожи де Бергонн.
— Кроме меня, моя милая! Ее лицо не в моем вкусе. К тому же сейчас маркиза, как видно, чем-то очень взволнована. Это ее отнюдь не красит — она бледна как полотно.
Валентине стала так плохо, что ей пришлось выйти из-за стола.
— Что с тобой? — Допытывался Гюстав. — Что с тобой? Успокой меня, ты же видишь, в какой я тревоге! Ведь вся моя жизнь — в тебе!
— Право, ничего! Не волнуйтесь, — ответила несчастная, пытаясь улыбнуться, — на свежем воздухе мне будет лучше. Вы слишком добры, право, чересчур добры ко мне. Я не заслужила этого, вы не должны так сильно меня любить! Вы заблуждаетесь на мой счет, плохо знаете меня… не видите моих недостатков…
— Недостатков? Нет, это просто очаровательно! Ладно, женушка, я перечислю ваши недостатки, во-первых, вы гордячка, хотя гордиться вам нечем: ведь вы и некрасивы, и глуповаты… Вы эгоистка, как всем хорошо известно, и вам не свойственно человеколюбие; вы лишены эстетического чувства; но самый большой ваш недостаток в том, что вы немилосердно жестоки к бедному хворому Гюставу: не собираетесь подарить ему наследника, а он-то уже вообразил себя счастливым отцом… — Маркиз взял ее руки в свои. — Господи! Твои пальчики холодны, как у мертвеца.
— Отведем ее в спальню, — сказала подошедшая на цыпочках Нанетта, — ей нужен покой. Вспомните о ее положении, господин маркиз, и не волнуйтесь. Подите лучше к графу Полю, а то ваше отсутствие и его встревожит..
— Да, — добавила Валентина, — оставьте меня. Мне надо немного отдохнуть. И извинитесь за меня перед гостями.
Огорченный Гюстав покинул жену.
Когда Валентина очутилась в своей бывшей комнатке, где все напоминало ей о юных годах, когда ее уложили в знакомую девичью постель и она взглянула на образок, подаренный ей в день первого причастия, с благочестивой надписью золотыми буквами: «На память верующей», — чувство вины охватило ее с еще большей силой. Она разразилась рыданиями. Нанетта чуяла какую-то беду, но ни о чем не спрашивала.
Вдруг маркиза оттолкнула экономку и села на постели, отбросив назад тяжелые белокурые косы.
— Оставь меня! — воскликнула она. — Не дотрагивайся до меня! Прикосновение ко мне тебя осквернит. Ты не знаешь, что я — падшая женщина!
— Говорите тише, — сказала Нанетта, прижав к груди голову Валентины и гладя ее, — говорите тише, а еще лучше — помолчите, я не хочу ничего знать.
— Нет, нет! — продолжала молодая женщина, все больше и больше волнуясь. — Нет! Ты заменила мне мать, и тебе я должна во всем признаться, чтобы ты с отвращением от меня отвернулась. — Словно обезумев, она била себя в грудь и кричала: — Довольно с меня похвал! У меня от них сердце кровью исходит! Пусть кто-нибудь бросит мне в лицо проклятие, которое я заслужила! — Она вскочила и кинулась на колени перед Нанеттой. — Знай же, моя показная добродетель прикрывает грех: я — любовница Пьера Артона!
— О, Господи, — послышался в коридоре бас графа Поля, — я думал, что этому охотничьему рассказу конца не будет. Скажи-ка, Жан-Луи, ты не видел моего зятя. Ага, вот он… Подслушиваете у дверей? Говорите что с Валентиной — ничего особенного, а сами волнуетесь за нее и идете…
— Тише, тише! — перебил Гюстав. — Она спит, не будем ее беспокоить.
Маркиз взял тестя под руку и увел в сад. На висках Гюстава выступили капельки пота; он был бледен как мел. Действительно, в нем что-то умерло в этот миг… Однако он сохранил наружное спокойствие. Проходя парадным двором, они встретили Жана-Луи. Тот спросил:
— Нешто и вы, господин маркиз, захворали, как моя молочная сестрица?