Бен и Талискер несутся рядом с самым угрожающим видом. Другие шимпанзе демонстрируют силу, обламывая самые большие ветки, какие только могут, и с шумом тащат их за собой. Они швыряют во врага всем, что подвернется под руку. Громко вереща, «Восточные» разбегаются, черными кометами прошивая заросли и оставляя позади себя только дрожащую листву.
Шимпанзе Вайбира погоняют их набором самых разнообразных звуков – уханий, аханий, воплей – длинных, уверенных, напористо-агрессивных. Разносящиеся по лесу далекие тревожные крики ясно дают понять, что враг отступил.
Внезапно мы замечаем, что четыре или пять самок из числа «Восточных» затаились на деревьях над нами. Наши шимпанзе, судя по всему, намерены изловить их. Это уже не игра. Любая самка, попавшая в руки неприятеля, будет избита, возможно насмерть.
Перед нами тут же встает серьезная этическая проблема. Другие «Восточные» не отважатся прийти на помощь своим оказавшимся в западне сородичам, пока мы здесь. Мы не просто создаем преимущество для Вайбира, позволяя им передвинуть линию границы дальше; мы подвергаем существенной опасности этих застрявших на деревьях чужих самок. Помощи им ждать неоткуда. И если их покалечат или убьют, определенная вина за случившееся ляжет на нас – из-за одного нашего присутствия.
Но эти самки образуют достаточно большую группу, чтобы шимпанзе Вайбира не рискнули лезть в кроны и устраивать потасовку высоко на деревьях. Чуть осмелев, «Восточные» принимаются прокладывать себе путь к спасению по верхам, перебираясь с дерева на дерево.
И все-таки одна из самок, оказавшаяся на дереве у самой линии фронта, решает спрыгнуть на землю и сбежать. Джеральд кидается за ней и вроде бы успевает укусить, но подмять ее под себя ему не удается. Она удирает.
Мир
Глава десятая
Нас окружает довольно внушительная группа шимпанзе Вайбира. До нас вдруг доходит, что их около двух десятков, просто некоторых не видно в густой растительности. Мы словно оказываемся в кольце. Но никакой проблемы в этом нет; мы всего лишь набрели на группу, которая расположилась на отдых. Наше появление ничуть не мешает расслабленности обезьян, и мы усаживаемся рядом с ними на землю. Нам тоже не помешает передышка.
Похоже, сейчас самое время перекусить, и я достаю из рюкзака пакетик с изюмом и миндалем. Я предлагаю орехи Киззе, который пристроился рядом со мной. Он смотрит на угощение с подозрением.
«Что это?» – спрашивает он. «Такие орехи. Называются "миндаль"». – «Ты их с собой привез? – спрашивает он, с некоторой неуверенностью принимая угощение. – Или здесь купил, в Уганде?» – «Здесь, в Lucky Seven, прямо в Масинди». – «Надо же, ни разу не видел. И почем они?»
Мне становится неловко, что я этого не помню. Мне вдруг просто захотелось миндаля и сушеных фиников, и я взял по пакету того и другого. На цену я даже не смотрел. (К слову, один доллар США стоит 3300 угандийских шиллингов.) Я вдруг соображаю, что для Киззы такой пакетик миндаля стоит неподъемных денег. Киззе 33 года, и он работает здесь, в Будонго, в проекте по изучению шимпанзе уже пять лет. Раньше он был сотрудником Национального департамента лесного хозяйства, помогал охранять сам лес. Он получил степень бакалавра, но выше не поднялся. «Денег не хватало», – объяснил он. Когда он не работает в лесу с шимпанзе, он занят собственным бизнесом дома: «Брею головы. Ну и обрабатываю землю». По его словам, «в Уганде надо обязательно копать, выращивать маис и картофель. Чтобы покупать соль и платить школьные взносы, нужны деньги». У него две дочки-школьницы, близнецы двенадцати лет, и еще младшая дочь, которой восемь. Мы сидим плечом к плечу, но дистанция между культурными обстоятельствами наших жизней колоссальна.
Кизза, никогда не покидавший пределов Уганды, спрашивает меня: «Уганда красивая?» Его интересует мое мнение как чужестранца, повидавшего и другие страны.
«Да, – говорю я ему, – Уганда очень красивая». И его, и меня этот ответ полностью удовлетворяет.
Некоторое время мы сидим в молчании. Еще около часа шимпанзе отдыхают, многие – привольно растянувшись на земле. Обстановка сейчас достаточно мирная, чтобы они могли расслабиться и спокойно пообщаться друг с другом. Я слушаю голоса лесных птиц, пока последнее воркование и щебет не смолкают в густой зеленой тиши полуденного тропического зноя. Не слышно ни звука – ни жужжания насекомого, ни звонкого птичьего клика. Только бабочки продолжают порхать в жарком мареве. В этой абсолютной тишине мы замираем в полной неподвижности.
В каких-то пяти метрах у меня над головой самка по имени Бахати укладывается в только что сооруженном дневном гнезде вместе со своим двухгодовалым сыном Брайаном. Время для сиесты.
Кизза дремлет, пристроив голову на рюкзаке.
Бег моих мыслей замедляется до неспешного ритма окружающей меня параллельной жизни. Все мы падаем сквозь одни и те же песочные часы, каждый немного по своей траектории, непостижимым образом разнесенные во времени и пространстве. Прислонившись спиной к дереву, я чувствую, как смыкаются мои веки.
Я засыпаю – на крохотную долю вечности. Погруженный в тишину, я впитываю вневременную потусторонность этого места, так далеко от привычной мне цивилизованной обстановки, в недосягаемости для всего обыденного и знакомого.
Выныривая из сна, я на мгновение чувствую себя так, словно меня каким-то волшебным образом перенесло во времени: будто я заснул в XXI веке, а проснулся пять миллионов лет назад в безбрежном девственном лесу, в мире, где человек еще не появился и лишь силуэты обезьян темнеют в лесном пологе на фоне ясного неба.
Я поворачиваю голову и вижу Кэт; она сидит в шести метрах от меня, листая ленту новостей на своем телефоне.
Охватившие меня чары, как и многое прочее, развеиваются без следа.
Всю сонливость снимает как рукой, когда отдаленные голоса вызывают очередной всплеск уханий, ворчания и криков. Лотти напряженно прислушивается, кто там шумит в лесу – свои или чужие[375]. Таков переменчивый ритм их дней: внезапные наплывы бурных эмоций, а потом спады. Шимпанзе вместе создают жизнь каждого из них, сплетают воедино, потом разводят врозь. Делают передышку… и начинают заново. У этого ритма нет начала и середины, нет и конца – пока что. Жизнь движется по кругу. Дни сменяются днями, годы – годами, поколения – поколениями; каждая жизнь поднимается к зениту и идет на спад, чтобы затем обратиться в прах, уступив место следующим за ней.
«Ой-ой, – вдруг вскидывается Кэт с некоторой тревогой, – сейчас здесь начнется натуральный хаос». – «Хаос?» – «Сейчас здесь соберется вся малышня».
Появляется сорокалетняя Кидепо; совсем маленький детеныш висит на ней, цепляясь крохотными ручками за шерсть на ее животе. Следом приходит Ндито-Эве с семилетним Ноем и непоседливым двухгодовалым Нимбой.