– Разумеется! Откуда тебе было знать, что он затевал там, в статуе, со своим аппаратом. А если бы поднял на воздух Кремль? Сколько Гнусариев полегло бы! Нам бы такой просчет боком вышел, – нахмурился Роланд. – Мы занимались тут своим делом – изо всех сил мстили и ненавидели. А если уж кто–то кому–то в ходе операции и помогли, то не с целью же спасения культового объекта!
– Еще бы! – подхватил идею Шарль. – Мы помогали этой парочке обрести несчастье совместной жизни. В сущности, мы совершили мерзейшую подлость. Он посмотрел на стоящих в обнимку влюбленных.
– Экселенц! Вы так добры, – Маргарита восторженно зажмурилась. Но не решилась подойти к Роланду. – Вы спасли нас!
– Случайное стечение обстоятельств, – поморщился Роланд. – И чего вам теперь недостает для полного, как правильно заметил Шарль, несчастья совместной жизни?
Максим и Маргарита переглянулись и без слов приняли решение.
– Мы хотим вернуться в наш дом на озере, и чтобы лампа загорелось и пес прыгал у ног… Что бы все стало, как было! – воскликнула Маргарита.
– Престранное желание…, – разочарованно покачал головой Шарль. Существуют Европа, Австралия, Новая Зеландия, наконец. Там тоже есть озера. Но совершенно другая атмосфера для писательства.
– А эти? – хмыкнул Амарелло, – ваши "приятели"? Теперь их много. Господин Пальцев успел науськать на террориста Горчакова правительственные службы. Они объявят на вас охоту, пейзане.
– Они думают, что я упал с башни и утонул в реке.
– Вы действительно слегка наивны, сочинитель. Бандиты не оставляют в живых свидетелей. А государственные службы не могут позволить ускользнуть злостному террористу. Ваш "необитаемый остров" находится на пороховой бочке, – предупредил Роланд.
– Я совершенно безвреден и никого теперь не интересую, – Максим прижимал к себе Маргариту, боясь выпустить хоть на минуту. – Нам дорог наш дом. Мы больше не будем вмешиваться во все это…
– И мы никогда больше не расстанемся, – подтвердила Маргарита. – Мы запасем дрова, муку и масло. Я сушила грибы и собирала чернику. Я варила малиновое варенье и умею солить капусту. А на деревьях полно яблок… О… – она закрыла глаза. – Не посылайте нас, пожалуйста, на Канары.
– Ну зачем так огорчаться? Чуть что – сразу в слезы, – возмутился Амарелло. – Будет вам домик с вареньем. Уж если сильно хочется располагайтесь там под лампой и нищенствуйте.
– Вы так щедры! – воскликнул Максим.
– Тогда возьмите от меня на память, – Роланд кивнул в сторону двери. Тут же явилась Зелла, неся на подносе альбом с фотографиями, папку с письмами и цилиндр калейдоскопа.
– Письма Льва и Варвары, как вы понимаете, не могли быть написаны и отправлены в те варварские времена. Но здесь до последнего слова чистейшая правда. Эти слова не были произнесены и написаны, они существовали в измерении мыслей и чувств. Я подтверждаю подлинность. Мало того, их каким–то образом угадал Мастер и внес в свою сагу, – Роланд протянул Максиму папку. – А игрушку Мишеньки пришлось слегка подчинить. Имейте в виду на всякий случай: стеклышки в калейдоскопе заменены рубинами, сапфирами, изумрудами, алмазами – самой чистой воды и отменного качества.
Максим с сомнением взглянул на Маргариту. Она взяла подарки, благодарно улыбнулась Роланду, стоящей с ним рядом троице и тихо воскликнула:
– Прощайте!
– До свидания, – усмехнулся Роланд, скривив уголок тонкогубого рта.
Глава 30
На крыльце одуванчикового дома сидели двое, у их ног примостился пес. Лапа на кого–то лаял во сне, щерился и тут же просыпался. Поднимал голову, смотрел на хозяев и предано повизгивал. Августовский день клонился к вечеру. Вдоль политой дождем дорожки пышно цвели малиновые и белые флоксы, было слышно, как тяжело падают в траву поспевшие яблоки.
– Что это было, Марго? Или нам все привиделось? – спрятав лицо в ладонях, Максим медленно приходил в себя, как после долгого обморока.
– Не знаю, милый… – откликнулась Маргарита, с сомнением глядя на свой пуховый синий пуловер и джинсы – одежду, в которой ходила на встречу с профессором, навещала Беллу, попала к Осинскому, а потом сбежала в Дом. Неужели минул всего лишь один день? – Она медленно отняла руки Максима, заглянула ему в лицо.
– Макс… Твои глаза, царапины… Тебя били. И волосы! Здесь на виске серебряная прядь!
– Я так боялся за тебя! – он обнял ее и прижал крепко–крепко.
– Значит, все было…
– Не знаю, не знаю! – говорил Максим в ее щеку. – Вчера, да это было вчера. В Лапу стреляли… А меня увезли. О Боже, как же я не хотел умирать! Как больно было расставаться с тобой!
– И мне. И мне… – Маргарита пристально рассматривала на своем пальце кольцо с хрустальной бусиной. – Сколько всего произошло! Что же с нами случилось, Макс?
– Ничего… Мы не изменились, мы остались прежними, любимая, – смотрел он иными, печальными глазами. – Сон, сон, всего лишь дурной сон. Послушай…
Двое сидели на крыльце, говоря тихо и горячо. Солнце склонилось за елки на дальнем берегу озера. От цыганских изб доносились разливы гармони и надрывное хоровое пение. Там играли свадьбу. Стало прохладно и сыро, за кустами легли сиреневые тени.
– Мы здесь, мы дома. Ничего страшного не случилось. А кажется, что пронеслась вечность, – Максим пощупал щетину, провел пальцами по царапине у сонной артерии, оставленной лезвием.
– Она пронеслась, Макс. Пронеслась, оставив печаль. Наверно, мы стали сильнее. И еще какая–то грусть… Нет, это о того, что солнце уходит… Всегда именно в час заката мне чудится, что мы на краю света, что совсем одни и что нас подстерегает неведомое, – крепче прижалась Маргарита.
– В эти минуты солнце покидает мир. Он сиротеет. И хотя умирает всего лишь один день, мир замирает в скорби.
– А людей охватывает печаль, словно жизнь кончается и надо подводить итоги.
– Надо идти в дом, зажигать огонь и думать о том, что завтра снова взойдет солнце, – Максим поднялся и взглянул хитро. – Почему–то мне кажется, что тебя ждет на столе ананас и потрясающий ликер.
– Выходит, чудеса продолжаются? – Маргарита встала, почти сравнявшись с ним ростом и подставила губы для поцелуя.
– Продолжаются. Будем всегда жить так, ладно?
….Когда землю покрыли густые сумерки, в печи одуванчикового домика ярко пылал огонь. За столом, покрытым бархатной скатертью, под лампой с мандариновым абажуром, возле которой стояла вазочка с пышными флоксами, сидела Маргарита и тихо плакала от пережитого волнения и счастья. В ногах на стеганом лоскутном коврике, свернувшись клубком, дремал Лапа, чуть заметно поводя настороженным ухом. Ему снился хороший собачий сон, в котором были вернувшиеся хозяева, прогулки по лесу, шумное плавание в озере за палкой. И не было ни одного врага.
Перед Маргаритой лежала рукопись Максима и папка с подаренными письмами. Уютно тикали ходики. На диване под ковриком с облаками и летящей женщиной спал Максим. Его дыхание было спокойным. Наплакавшись, Маргарита взяла листки, исписанные стремительным, размашистым почерком. Максимом торопился выговориться, ожидая ее у накрытого стола, и, наверно чувствуя, что к дому уже мчится беда.
"Радость моя! Что бы ни делал я, о чем бы не думал – я обращаюсь к тебе. В болезни и в здравии, в радости и в тоске – обращаюсь к тебе. Сейчас я жду твоих шагов на тропинке и тороплюсь выговориться. Будто предстоит нечто решительное, опасное…"
Глава 31
"… Неистребима привычка изъясняться на бумаге. Ощущение такое, что если не вывалить все, не освободиться от одолевших мыслей – лопнешь, как воздушный шарик. Писание – это один из способов разобраться в себе и одновременно – сеанс самогипноза. Это попытка противостоять тлену.
Вот и сейчас. Даже руки не вымыл, ботинки снял прямо посередине горницы, как ты делать мне не позволяешь, и бросился к письменному столу, потому что мчался домой, к тебе, а здесь – пусто. Пусто так, как никогда не бывало.
Должен признаться – тревога и страх навалились небывалые. Ты знаешь, какие глаза у потерявшихся в толпе собак. У меня такие же – больше смерти, больше всего, что можно вообразить ужасного, я боюсь потерять тебя.
Пишу, а ухо прислушивается. Вот сейчас зашуршат камешки на дорожке, скрипнет крыльцо и распахнется дверь. Я схвачу тебя в охапку и буду бубнить в пахнущие дождем волосы: никогда, никогда не отпущу. Вместе – мы можем дышать, видеть, мыслить только вместе…
Какая–то непонятная тревога подсказывает мне, что надо завершить мою сагу, хотя бы наскоро договорить до конца. Так много исписанных листов, такая долгая, долгая история…
Варюша солгала в письме к Льву – не было в ее жизни никакого Федора. Федор Митьков проживал в коммунальной арбатской квартире и даже делал одинокой соседке определенные знаки внимания, которые остались ею, умевшей любить только одного мужчину, незамеченными. Кто–то из умных отметил, что на свете много женщин, у которых не было ни одной любовной связи. Но лишь у единиц она была только одна. К эти избранным относилась Варя.