Разговор переключился на ближневосточные проблемы. Примерно через час Брежневу позвонил Косыгин. Он выражал недовольство тем, что война на Ближнем Востоке обсуждается «неизвестно с кем, а не с членами политбюро».
Брежнев спокойно ответил, что как раз собирался собрать политбюро и предложил Косыгину приехать через полчаса. Потом посетовал:
— Надо иметь канаты, а не нервы, чтобы спокойно воспринимать все это. — И обернувшись к Трояновскому, который некоторое время был помощником Косыгина, сказал: — Ты ведь у него работал. Знаешь, что это такое.
Анатолий Черняев, оказавшись в кабинете Брежнева, слышал разговор генсека с Косыгиным. Леонид Ильич разговаривал по телефону громкой связи, не снимая трубку.
Косыгин звонил по поводу предстоящего визита американского президента Никсона в Москву:
— Посмотри, как Никсон обнаглел. Бомбит и бомбит Вьетнам. Сволочь. Слушай, Лень, а может быть, нам его визит отложить?
— Ну что ты?
— А что! Бомба будет что надо!
— Бомба-то бомба, да кого она больше заденет.
— Да, пожалуй. Но надо ему написать, что ли.
— Да, кажется, у меня лежит какое-то письмо от Никсона. Я еще на него не ответил. Вот и воспользуюсь.
Брежнев тут же связался с Громыко.
— Ты знаешь, Косыгин предложил визит Никсона отложить. Бомба, говорит, будет.
— Да он что? — Громыко остолбенел, даже не сразу нашелся, что ответить.
А потом произнес целый монолог по поводу того, что «у этого Косыгина двадцать мнений на каждый день».
— Ну, ладно, ладно, — сказал Брежнев. — Обговорим все на политбюро.
Позиция Громыко как специалиста по внешнеполитическим вопросам была для Брежнева важнее мнения главы правительства. Впрочем, пока Леонид Ильич был здоров, он действовал вполне самостоятельно. Иногда и вовсе обходился без министра иностранных дел.
Эгон Бар, один из ближайших сотрудников канцлера ФРГ Вилли Брандта, писал, что, когда в 1971 году Брежнев пригласил Брандта в Крым, «это было сделано сравнительно элегантно, чтобы исключить участие Громыко в переговорах… Министру это не могло быть приятно. Впрочем, ему наверняка приходилось переносить удары и посильнее».
Вилли Брандт писал, что Брежнев не был ни реформатором, ни революционером, скорее это был консервативно настроенный управляющий огромной державой.
«Несмотря на грузность своего тела, — вспоминал канцлер Брандт, — он производил впечатление изящного, живого, энергичного в движениях, жизнерадостного человека.
Его мимика и жесты выдавали южанина, в особенности, если он чувствовал себя раскованным во время беседы».
Брежнев казался даже непоседливым человеком. Он с удовольствием рассказывал анекдоты. Его интересовали руководители других стран. Спрашивал у Брандта:
— Вы ведь знакомы с Никсоном. Он действительно хочет мира?
По словам Брандта, в репертуаре Брежнева имелись «маленькие, дешевые трюки», заботливо подготовленные спецслужбами. Под конец первой беседы с канцлером ФРГ в Кремле он вдруг сказал:
— Надеюсь, вам известно, что в руководстве вашей партии у вас есть не только друзья?
Продемонстрировав с помощью разведки свою осведомленность во внутрипартийных делах западногерманских социал-демократов, Брежнев решил оказать канцлеру услугу, указав в его окружении надежного человека. Леонид Ильич с трудом прочитал написанную на бумажке фамилию одного из западногерманских политиков, на которого, по его мнению, Брандт мог положиться. Но старания Брежнева пропали втуне: канцлер не доверял спецслужбам, ни своим, ни чужим.
Громыко не любил, когда послы обращались к Брежневу, минуя министра, даже запрещал им это делать. Впрочем, могущественный Андрей Андреевич не всегда был властен над послами в крупных странах, позволявшими себе своевольничать. Некоторых послов назначали без участия Громыко.
Сергей Георгиевич Лапин, который со временем возглавит ТАСС, а затем Гостелерадио, рассказывал, как в 1965 году его вызвали на заседание президиума ЦК. Речь зашла о том, что нужно найти посла в Китай — это был момент, когда отношения с Пекином стремительно ухудшались. Брежнев долго перечислял качества, нужные послу, а потом вдруг сказал:
— Мы полагаем, что такими качествами обладает товарищ Лапин.
И тут же решение было принято.
С дипломатами, которых привечал генеральный секретарь, Громыко приходилось не просто.
Посол в ФРГ Валентин Фалин описал в воспоминаниях необычную сцену в кабинете Брежнева. Присутствовали Громыко и референт генерального секретаря Евгений Самотейкин.
Фалин обратился к Брежневу:
— Не знаю, дошла ли до вас, Леонид Ильич, моя телеграмма по итогам беседы с канцлером на прошедшей неделе. Брандт приглашал меня к себе, чтобы, по сути, заявить протест…
— Какая телеграмма? От какого числа? — Брежнев повернулся к Громыко. — Андрей, почему мне не доложили?
Громыко, метнув в сторону Фалина сердитый взгляд, произнес:
— Леонид, я тебе излагал ее содержание по телефону. Не обращая внимания на министра, Фалин пересказал свой разговор с канцлером ФРГ Вилли Брандтом, который — не без оснований — упрекал советскую дипломатию в неискренности.
Громыко перебил своего посла:
— По-вашему, только западные немцы говорят правду…
Фалин обратился к генеральному секретарю:
— Леонид Ильич, разрешите мне закончить доклад, затем я буду готов ответить на вопросы, которые есть у Андрея Андреевича.
Это был прямой вызов, к такому Громыко не привык. Министр, по словам самого Фалина, потемнел лицом, сложил лежавшие перед ним бумаги, подошел к генеральному секретарю:
— Леонид, ты знаешь, у меня встреча. Я позже тебе позвоню.
После этого разговора референт генсека Самотейкин по-дружески сказал Фалину:
— На Леонида Ильича произвело впечатление, что ты не дрогнул перед Громыко. Вместе с тем он обеспокоен, во что этот инцидент тебе обойдется.
Но министр не стал мстить послу за унижение. Он умел переступать через свои чувства. Более того, когда однажды Брежнев был недоволен действиями Фалина и чуть было не отстранил его от работы, Громыко принял гнев на себя, хотя вполне мог бы и подлить масла в огонь.
12 августа 1970 года канцлер Федеративной Республики Германии Вилли Брандт подписал с Косыгиным Московский договор. ФРГ и Советский Союз признали нерушимость послевоенных границ и договорились решать спорные вопросы только мирным путем.
Послевоенная Европа жила в страхе перед советскими танками. Московский договор, подписанный Брандтом, успокоил западных европейцев.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});