Грант сказал:
– Чисто для первого раза, поздравляю. Трюк с мячами из чемодана раньше делал?
– Еще в Калинине пустил. Как трючок?
– Первый сорт! Сколько ты их выкидываешь? Двенадцать?
– Молодец, считать умеешь.
– Будь человеком, скажи: как они у тебя надутыми выскакивают? Мячи-то не простые – футбольные, настоящие, сам трогал…
– Грант, родной, ты же не со вчерашнего дня в цирке. Откуда столько любопытства?
– Прости, Саша, ничто человеческое даже шпрехшталмейстерам не чуждо. Не скажешь?
– Не скажу.
– И правильно. Это я от взрослости. А цирк – ты, Саша, знаешь, взрослости не приемлет. И мне, и Наташе от тебя одно требуется – чудо. А у тебя этого добра – полны закрома.
– Полны, говоришь? – усмехнулся Александр Павлович. – Если бы… – Вот и не согласился он с Грантом, да ведь они разные вещи в виду имели: Грант – одно, Александр Павлович – совсем другое. Он похлопал в ладоши: закончили репетицию. Все – по местам, укрыть, как от врага. Завтра – в то же время, без опозданий…
И домой ушел, Валерии звонить не стал.
А утром во двор вышел – к Олегу собрался, посмотреть, как ремонт «Жигуля» идет, – а на лавочке перед подъездом Наташа сидит.
– Вот тебе и раз, – только и сказал. – Ты что здесь делаешь?
– Вас жду, – Наташа вежливо встала, портфель на скамейке оставила.
Была она в школьной форме, в коричневом платьице со стоечкой, в легком черном фартучке. Поверх платья, поверх кружевного крахмального белого воротничка, подшитого к стоечке, – пионерский галстук; узел вывязан ровно-ровно.
– А школа?
– Я не пошла.
– Ну, мать, ты даешь… – Александр Павлович, действительно несколько потрясенный, с размаху плюхнулся на скамью, и Наташа тоже позволила себе сесть – на самый краешек, вполоборота к собеседнику, как ее мама учила. Почему не пошла?
– Мне надо с вами поговорить.
– Ты давно здесь сидишь?
– Не очень. Какая разница?
– А почему не поднялась?
Наташа не ответила, только плечами пожала: мол, не поднялась – и все тут, интересоваться бестактно.
У Александра Павловича опять противно заныло в животе: то ли предчувствовал он, о чем разговор пойдет, то ли просто разволновался, увидев Наташу.
– А школа, значит, побоку? Нехорошо… – Это он по инерции: слышал, что в подобных случаях полагается говорить детям. А вообще-то ему до школьных занятий Наташи дела не было. Он, равнодушный, даже не спросил ни разу, как она учится. – Кстати, как ты учишься?
– В смысле? – не поняла Наташа. Она явно собиралась беседовать о чем-то ином, обсуждение школьных проблем не входило в ее планы.
– В смысле успеваемости.
– На «хорошо» и «отлично», – сухо сказала она. – Мы что, мои оценки будем обсуждать?
Ноющая боль отпустила, и Александр Павлович неожиданно ощутил даже некую приязнь: вот же милая девочка, отыскала его адрес, приехала, ждала невесть сколько, в школу не пошла. И наверняка Валерии – ни слова.
– Что же мы будем обсуждать? – спросил он, обнимая Наташу за плечи, но девочка вдруг напряглась, даже отодвинулась, и Александр Павлович немедленно убрал руку.
– А вы не догадываетесь?
– А я не догадываюсь.
– Я пришла поговорить о маме.
– А что с мамой? – Александр Павлович прекрасно знал, что с мамой, но ведь должен же он был что-то спрашивать…
– Вы прекрасно знаете – что с мамой, – Наташа будто подслушала его мысли.
– Понятия не имею!
– Она – другая, я вам уже говорила. И виноваты в этом вы!
Прямое обвинение Александру Павловичу не понравилось.
– Знаешь, подруга, я за собой вины не чувствую. Никакой.
– Извините, я оговорилась. Не виноваты, а… – Помялась, слово подбирая: – Ну после того, как вы к нам в дом пришли, она другой стала.
Все верно. Именно после того: слепой бы не заметил.
– Какой – другой? Ты можешь говорить внятно? – Александр Павлович решил: с Наташей необходимо быть честным.
Это он, помнится, еще позавчера ночью решил, когда уснуть не мог. А пока тянул время, занудствовал по своему обычаю: стать честным с женщиной – на такой шаг мужество требуется, а его у Александра Павловича не в избытке, подкопить надо. И то ли «подкопил» он, то ли надумал сразу – в омут головой, но вдруг сказал:
– Ладно, не отвечай. Я знаю, что ты имеешь в виду, прекрасно знаю… Но вот интересно: чем тебе не нравится такая мама?
Наташа отвернулась. Смотрела, как малыши толкались в песочнице, кто-то у кого-то ведерко отнимал, выл в голос: еще сопли не высохли, а уже делят имущество, сами себе проблемы создают. С детства и далее – со всеми остановками…
Наташа сказала не оборачиваясь:
– Мне нравится. Мне очень нравится. Я только боюсь.
– Чего ты боишься?
– Что вы уйдете – и она станет прежней.
Ах, умная девочка Наташа, взрослая мудрая девочка!.. И все же не могла она понять то, что мог понять Александр Павлович. Или иначе: хотел поверить, что понял.
– А с чего ты взяла, что я уйду? – спросил и сам себя одернул: ты же хотел быть честным. Так будь! – Нет, подожди. Наташа! Ты умная девочка… – Он встал и заходил туда-сюда вдоль скамейки. Наташа по-прежнему на него не смотрела: вроде бы разглядывала малышей. Она не хныкала, ничего не просила, и от ее каменного молчания Александру Павловичу было еще труднее. – Поверь, мама уже не станет прежней, не сможет, она нашла в себе себя. – Он говорил с Наташей как со взрослой, уверенный, что ей все ясно. – Это главное: найти в себе себя, а мама очень долго не хотела ничего искать, ее вполне устраивало все, что происходит. А теперь, ты права, она изменилась. Может быть, чуть-чуть, всего самую малость, но ведь надо сделать только первый шаг… – Странно, но он говорил не о Валерии. Вернее, не только о Валерии – вообще о женщинах. И плевать ему было на то, что слушательнице десять лет от роду. Главное: она слушала. И похоже, верила, как он и просил. – Самое трудное – сделать первый шаг, но после уже невозможно остановиться: это как снежный ком. Но страшно другое: никто не хочет делать первого шага. Никто! Все кругом говорят: надо, надо, иначе беда, а от разговоров – ни на шаг, прости за каламбур. А Валерия сделала… И это не кто-нибудь, а твоя мама! Ты же знаешь, как она ценит свою разлюбезную независимость, как она трясется над ней. И тебя тому же учит… Ты другая… К счастью…
– Вы уйдете… – упрямо повторила Наташа.
– Ну при чем здесь я? – почти кричал Александр Павлович. – Я – ничто, никто, я для нее – трамплин, рогатка, катапульта: называй как хочешь. С меня только началось. Понимаешь: на-ча-лось! А дальше я не нужен! Ну, был бы другой, не я – все равно началось бы…
– Другой не мог. Никто не мог. А вы смогли…
И тогда Александр Павлович – кто, кто его за руку дернул?! – решился. Выхватил из кармана «портсигар», нажал кнопку: тускло зажглось круглое выпуклое окошко на серебряном, с чернью, антикварном боку приборчика.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});