Нас ужасно волновали эти разговоры. Я целыми часами спорил с Борей, выдвигая перед ним разные достойные цели жизни, но всё больше убеждался в его несерьёзности. Он говорил о смерти легко, явно бравируя и рисуясь. Иногда при этом он был пьян. Я махнул рукой. Однажды он заявил:
— Пришёл прощаться, лезу прыгать на Моссельпром.
Я ответил:
— Ну что ж, счастливо. До встречи на том свете.
— Не веришь? Увидишь.
Он ушёл очень обиженный и… не прыгнул. Такое заявление он делал несколько раз.
Однако разговоры его не прошли даром для ребят, более волевых, из тех, кто ещё не нашёл себя и дал ему сбить себя с толку в понимании того, что хорошо и что плохо.
Однажды мы гуляли с большой группой колонистов в Измайловском зверинце. Там проходила высоковольтная линия с напряжением 6000 вольт.
— Даня, ты спец, скажи, почему воробьёв не убивает, когда они на провода под напряжением садятся. Помнишь, ты рассказывал. Что вам Шабшай говорил? — спросила Лиза.
— Оттого, что они касаются только одного провода. Если б они могла растянуть лапки на оба или прикоснуться зараз и к проводу и к мачте — убило бы.
Мог ли я думать, что она в ту же ночь под нажимом Бориса вновь придёт в Измайлово и залезет на мачту?
Вольтова дуга пробила воздушный промежуток между ней и проводами прежде, чем она успела прикоснуться к ним. Ток прошёл по всей руке, по боку и ноге, оставив по всей линии канавку ожога, как на дереве, в которое ударила молния. Ладонь у Лизы была пробита насквозь. К счастью, Лиза, потеряв сознание, не рухнула с высоты вниз, а случайно зацепившись, повисла на мачте.
Как же хорошо, что её скоро заметили и доставили в больницу. Она долго лечилась, так как кроме раны потеряла много крови, пока висела. Она выздоровела, но правая рука осталась не вполне работоспособной.
Я много думал о том, чем вызван Лизин поступок. Кажется, её не мучили никакие проблемы, не было заметно также каких-нибудь личных трагедий. Скорее всего, это был просто вопрос самолюбия. Она, конечно, по глупости, хотела показать Борису, как поступают настоящие люди, не трепачи и не брехуны. Потом она никогда не соглашалась объяснить свой поступок — стеснялась.
Ко всеобщему нашему удивлению она через несколько лет вышла замуж, за того самого Бориса! Жизнь с ним была для неё настоящей трагедией. Борис сильно пьянствовал, нажил себе диабет и вскоре умер, оставив Лизе двух дочек, из них младшую — полную психоистеричку и по наследству больную диабетом. Как же она мучает мать до сих пор!
Ни минуты не думаю, что гибель нашего хорошего Алёши Ярцева каким-либо образом связана с Борисовой пропагандой. Тем более, что это случилось через ряд лет. О нём Михаил Васильевич написал очерк, приложенный к этой биографии.
Алёша вырос, возмужал и стал красивым и умным парнем. Он успешно учился в университете на литературном факультете. Из него вышел примерный общественник, активный организатор. Его распирала инициатива. Приходя к нам, он всегда приносил кучу проектов организации всяких образовательных кружков по психологии, литературе, истории, дарвинизму и т. п. Он мечтал вновь объединить колонистов в этих кружках, даже обсуждал конкретные списки кандидатов, возможные места и часы занятий кружков.
Он носился с идеей объединения организационных принципов комсомола со здоровым общественным духом колонии и высокими идеями реформаториума. В нём не было и тени упадочничества, то, чем жил и красовался Борис, глаза Алёши всегда горели волей и жаждой жизни. Он был антиподом Бориса.
Я считал Алёшины идеи хорошими, соглашался, что следовало бы заняться самообразованием, что все мы, и я в частности, становимся узкими специалистами и тем обедняем жизнь. Убеждая меня, Алёша обличал мою леность, но… я так был вымотан Институтом и заводом, так всегда смертельно хотел спать, что довольно неохотно поддавался его уговорам. Сколько раз я упрекал себя потом, что не сделал над собой усилия, не поддержал его начинания. Кто знает, быть может это могло бы его спасти!
Алёша жил в общежитии. Однажды, когда Ляля и Саня обещали к нему прийти и не пришли, он ушёл из дома и застрелился.
Он много лет любил Лялю. Она же все годы по слабости воли колебалась между ним и Саней, которого в это время горячо любила Нина Большая. Такие были ситуации. Но Саня был очень настырный — и… Ляля выбрала его.
Первой мыслью было объяснить самоубийство Алёши этой драмой. Но я в это не верю. Кто угодно, но только не Алёша с его любовью к жизни, его широкими интересами, с его сильной волей мог застрелиться из-за неудачной любви! Скорее дело было в противоречиях между идеалистическим мировоззрением, привитым колонией, и суровой действительностью, встреченной им в жизни, между воспитанными его сестрой пережитками сектантства и напором университета, требовавшего вступления в комсомол.
Для колонистов смерть Алёши была громом среди ясного неба. На похоронах было много народа, в том числе из университета.
Страшным ударом эта смерть была для моей мамы. Кто знал, что она пережила, что передумала, она была от нас далеко. Не винила ли она себя, не искала ли ошибок в своей системе воспитания, в которую вложила всю свою душу? Но она держалась на высоте и присылала письма, полные утешения и примирения тем, кто, по её мнению, тяжелее всех переживал эту утрату: Ляле и Нине Маленькой. Михаил Васильевич, очень любивший Алёшу, горько пережил его смерть.
Уже ближе к осени мы снова собрались с Галочкой к маме. Очевидно, начальство испугалось поблажки, которую ей сделало, переведя в Ирбит, и через полгода снова изменило место ссылки. На этот раз её отправили в глухую, богом забытую деревушку Таборинку километрах в 130 к северо-востоку от Ирбита. Там была узкоколейка до маленького заводского посёлка Туринска, а затем ещё 80 километров по болотной гати в дремучей тайге до жалкой деревушки Таборы, центра этой местности, и ещё дальше, до этой самой Таборинки. Сойдя с поезда в Туринске, мы стали искать подводу до деревни. Долго не находилось охотников ехать в такую даль по болотной гати. Мужички отговаривались тем, что у того лошадь-де слаба, а дорога больно плоха, у другого, что ночью ехать опасно, а в тайге «шалят» и т. д. и т. д. Все разговоры клонились к набиванию цены и в конце концов мы поехали с каким-то стариком, заплатив ему втридорога и половину вперёд.
Тайга нас очаровала. Среди бесконечных болот там было много песчаных участков. На них росли боры из величественных старых сосен, совершенно золотых от проникающего сквозь кроны солнца. Я всё силился вспомнить, где я уже видел такой же прекрасный пейзаж и именно при таком самом освещении. Да конечно же, в Москве, в Третьяковской галерее, на картине Шишкина. Не иначе как он бывал в Туринске и здесь написал это чудо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});