море, молит дьявола, чтобы испарились моря и океаны. Развязка в духе классической «Обезьяньей лапки» Джекобса: капитана по-булгаковски переехал трамвай.
Не таких рассказов ждешь от именитого полярника. Отложил книгу в паршивом настроении. Чтобы отвлечься, полистал «Лорда Джима» Конрада.
Снилось, что по музыкальному салону бегают огромные, размером с кошку, тараканы.
15 февраля
Встретил рассвет в рубке со старпомом.
Красное тропическое солнце. Океан дымит. Из воды, будто ошпаренные, выпрыгивают летающие рыбки. Видел акулу-молот.
Около пяти вечера, в сорока милях от скалистых островов Сан-Паулу, в рубку заглянул капитан. Цветастая рубашка, элегантные шорты на загоревшем теле. Глянул на меня:
– Искупаться не хочешь… старина?
От соленой воды у меня зудело тело – забыл ополоснуться после прошлого захода в бассейн, – но я согласился.
– Вот не первое с тобой плавание, Адам. – Капитан на ходу расстегивал пуговицы рубашки. – Ценз доверия между нами был. Но после свиньи, которую ты мне положил…
– Бога ради! – не выдержал я. – Ты все про повесть.
Я его не узнавал. Обычно выдержанный, малословный на службе, сейчас капитан выглядел как-то издерганно, и лицо его постоянно двигалось отдельными участками.
– Да какая повесть! Ты шарил в моем столе, читал мой дневник! И эти приписки про красную дверь… Знаешь ли!
– С ума сошел?! Какой дневник? Какая дверь? Никуда я не…
– Что я, врать буду? Тогда, в моем кабинете, пока меня ждал…
– Я, может, чего не понимаю. Может, что не так скажу, но вот так меня обвинять в низком… Представь, каково мне сейчас.
Он засомневался:
– А кто тогда…
– Знать не знаю. Но ты представь, что я этого не делал, а потом поставь себя на мое место – и вся лавочка.
Он долго молчал. Осунулся, оплыл лицом. Когда ответил, в голосе звучали нотки усталости и безразличия:
– Возможно, я что-то напутал… Может, я сам…
Он сбивчиво извинился. Не помню за ним такого.
Его нервозность передалась и мне. Я ощутил океан как огромную массу, которая находится снизу – и это ее не устраивает.
Мы все-таки искупались.
Два старых и растерянных моряка, чья молодость ушла за корму.
После душа, так и не смыв оскорбительное впечатление, прогулялся по пустынным палубам. Из соплавателей – только пугливые призраки.
Кильватерный след отливал красным. Одиночество особенно остро чувствуется в море, даже если тебя не ждут на берегу.
Обернулся на шаги. Матрос, похожий на обгоревшую спичку, брел в сторону бака.
Наружными трапами я взошел на мостик.
Вахтенный, испуганный моим появлением, долго и судорожно возился с брюками. Я отвернулся. Немыслимое поведение, но после разговора с капитаном моя голова была занята другим.
Я включил прогреваться радар. Видимость отличная, океан чист. Я взял штурманский бинокль и смотрел, как солнце падает за горизонт, а закатное небо, наливаясь темнотой, теряет краски.
Когда солнце почти исчезло, его крошечная дуга вспыхнула кроваво-красным, замерцала, стала увеличиваться, вспучилась багровой аркой, мигнула и стремительно налетела, как контур ударной волны. Она прошла над теплоходом, точно мост, – и все исчезло.
Горизонт опустел.
Я выбежал из рубки. Ничего.
В прочитанном накануне рассказе из сборника Павлова – «Среди боли и криков» – проступает простая, как крик боли, истина: мы все умрем. Умрем, исстрадавшись. Что мне открылось в этом рассказе, что почудилось среди холодного плеска волн? Ад?
Я и сам увлекался «странной» литературой. Мифы, легенды, даже откровенные страшилки. Но «Морские пейзажи» действовали по-другому. Они медленно разъедали меня изнутри четкой нотой одиночества и ужаса.
«Арка. Врата», – подумал я исступленно и омутно.
Вернулся в рубку. Меня ошеломил вид красной арки.
Что именно я видел? И видел ли?
Я посмотрел на вахтенного. Тот прятал взгляд, перебирал мореходные таблицы.
Я вспомнил слова капитана про красную дверь. Может, я сам создал красную арку? Мой мозг среагировал на изменения атмосферы, на догорающий солнечный диск, и когда краешек солнца, сверкнув на прощание, нырнул за четкую линию горизонта, я додумал эту пронзительную красную вспышку, мелькнувшую в темной линзе неба.
Я все еще держал бинокль вспотевшими пальцами, но не решился снова поднять его к лицу.
Спал плохо.
Идем на юг.
Капитан пригласил на ужин. В пустом салон-баре накрыли на четверых. Третий и четвертый – старпом и начальник экспедиции.
Креветки, черная икра, печень трески, бифштекс с луком, соус тартар, фрукты и овощи, красное вино и коктейли. Так и не понял, в честь чего этот прием с официантами в хрустящих смокингах. Западный сервис, как сказал старпом.
Капитан – весь торжественный, как проводы судна на корабельное кладбище, – налег на коктейли и стремительно окосел. Мне не давал покоя воротник его рубашки: воротник шевелился, приподнимался, а один раз мне почудилось, что по красной взмокшей шее капитана мазнула пара креветочных усиков.
Застольный треп перешел в цапанье капитана с начальником экспедиции. В рейсе нередко напряжение между комсоставом и зимовщиками, но капитан взбеленился по совершенно неясному поводу. Старпом мученически улыбался. Оставив нализавшегося капитана в его надежных руках, я и начальник экспедиции перебрались в мою каюту. Прихватили у артельного бутылку виски и две банки консервированного языка.
Мы как-то быстро сошлись на фоне нападок капитана. Начальник экспедиции – неторопливый мужчина между сорока и пятьюдесятью, выбритый череп, черные усики. Он увидел на столе книгу Павлова, и его открытое ясное лицо помрачнело.
– Пишу рецензию, – пояснил я. – Зимовали с Павловым?
– Зимовал.
– Что о нем скажете?
Начальник долго молчал.
– Тяжело говорить. Особенно когда знал человека со светлой стороны, как порядочного, трудолюбивого, спокойного, а потом его другой стороной повернули.
– Это как?
– Ну, если откровенно, за Павловым водились странности, было, да, но ведь не просто полярник, а и писатель… как вы. Задуматься мог крепко, потеряться, но это ерунда. А в ту последнюю зимовку Павлов будто угасать начал. Не мог сконцентрироваться на работе, только на своих записях.
– Он был чем-то испуган?
– Скорее, пугал других, – уточнил начальник с серьезным самурайским выражением лица. – Я ведь и на эспэшках руководил, и на Востоке, всякое видывал, но тут…
Начальника прорвало. Долго держал в себе, возможно, видел в отчуждении Павлова свою вину как руководителя.
В Мирном Павлова охватило душевное беспокойство. Подолгу сидел в задумчивости, сделался желчным, мрачным, дерганым. Стал тяготиться полярным бытом.
– На зимовке главное – равновесие коллектива, а Павлов напоминал подвижки льда под лагерем. Это не из-за старости, ну, знаете, когда человек сдает, хотя и это, наверное: внешне он как-то