Читать интересную книгу Последнее лето - Константин Симонов

Они вышли из палатки, и последнее, что, уходя, услышал там, за спиной, Захаров, был голос хирурга. Не тот, усталый, которым он говорил про Серпилина, а другой, которым он сказал кому-то: «Перчатки!» Другой, повелительный голос, относившийся уже к другому делу, которое ему надо было делать.

– Вот так, Синцов, – выйдя и остановившись, сказал Захаров. Сказал так, словно надо было поставить еще какую-то точку на всем этом, как будто эта точка не поставлена самой смертью.

Синцов ничего не ответил. Вспомнил, как осенью сорок первого, после выхода из окружения, под Ельней, вез того же Серпилина в медсанбат, и стоял, и ждал, пока оперировали. Держался, держался, и вдруг затрясло от этого воспоминания, как будто он виноват – тогда сделал все, что мог, а сейчас не сделал!

– Где Прокудин? – спросил Захаров, еще не видя лица Синцова. И, подняв глаза, увидел его лицо. Но вместо того, чтобы остановиться, как сделал бы на его месте другой, еще раз повторил громко и строго: – Где Прокудин, я вас спрашиваю? – Не потому, что не заметил, что делается с Синцовым, а потому, что заметил, и знал: только так и приводят в чувство готового зарыдать человека:

– На рации, – совладав с собой, ответил Синцов. – Пошел радировать о заключении врачей.

– Он уже передал, он сдублировать пошел – на телефон, к командиру медсанбата, – высунулся вперед из группы стоявших невдалеке людей молоденький младший лейтенант, переводчик, которого Серпилин в последние дни брал с собой на машину связистов, чтобы переводил перехваченные немецкие переговоры. В последние дни немцы много работали открытым текстом – искали друг Друга, давали команды, куда уходить, где собираться. На все махнули рукой, на всякие шифры и коды, только бы найти друг друга…

– Пусть сразу ко мне подойдет, как вернется, – сказал Захаров о Прокудине. – Раз его нет, доложишь ты, – повернулся он к Синцову и сделал несколько шагов в сторону от палатки, так что они оказались вдвоем.

Захаров слушал, а Синцов докладывал, как все вышло. Хорошо помнил все, что было до этого, и все, что было после этого, а самого «этого» не помнил. Не помнил самой секунды, когда это вышло. Услышал ли разрыв до того, как у него в руках пропороло осколком карту, или услышал после того… О самом моменте, когда все вышло, доложил путаясь…

Но Захаров не перебил. Может быть, знал по себе, как это бывает, что ту самую секунду, когда все вышло, как раз и не можешь вспомнить.

Все, что «до» и «после», Синцов доложил по порядку. Сначала – то, что «после», – какие отдал приказания, как перевязали, переложили в бронетранспортер и доставили сюда… Потом – то, что было «до». Об этом, собственно, и рассказывать было нечего – всего за полчаса перед тем выехали из корпуса, но Захаров все равно велел рассказать шаг за шагом. Начал с вопроса, как поехали – тем маршрутом, как обещали командиру корпуса, или другим?

– Как обещали, так и поехали. – Синцов вспомнил слова Серпилина: «Ладно, себе дороже, объедем». Слова, которые, когда он их сейчас повторил вслух, стали совсем другими, чем тогда, когда Серпилин, улыбаясь, сказал их командиру корпуса. Тогда это были одни слова, а сейчас совсем другие, хотя они и были те же самые.

А другими они стали потому, что, если бы Серпилин не сказал этих слов, и не улыбнулся, и не послушался командира корпуса, а поехал бы назад, как ехал туда, ничего бы этого не случилось. И сейчас, после его смерти, это было настолько же ясно, насколько тогда, при его жизни, было никому не известно.

Синцов рассказал, как они остановились на открытом месте на безлесной высотке и как Серпилин вылез покурить, а радистам велел попробовать еще раз поймать немцев. И они поймали, – немцы снова передавали открытым текстом направление, по которому надо выходить из котла.

Задержались на этой высотке всего три минуты. И опять-таки сейчас было ясно, что именно из-за этой задержки все и вышло: не задержись – успели бы проехать то место, где разорвался снаряд.

Синцов рассказывал, и ему одно за другим приходило в голову все то, о чем обычно не думает сколько-нибудь привыкший к войне человек. Потому что, если все время думать об этом, воевать невозможно. Все это приходит в голову только после чьей-то внезапной гибели, когда сопоставляешь все случайности войны со смертью именно этого человека, который из-за сцепления всех предшествующих обстоятельств встретился со своей смертью именно в том месте и в ту минуту.

Хотя во всех этих обстоятельствах, взятых по отдельности, не было ничего особенного, ничего такого, что предвещало бы гибель Серпилина или толкало к ней. Наоборот. Как раз сегодня ездили даже сверхаккуратно.

Захаров, который еще ни разу не перебил Синцова, вдруг спросил:

– Ну, и в самую, в самую-то минуту перед этим что было?

Синцов не сразу понял вопрос; ему казалось, что он уже все объяснил. И вдруг вспомнил то, что почему-то пропускал до этого, – как в последнюю минуту Серпилин повернулся с переднего сиденья к нему с Прокудиным и сказал: «А все-таки, Прокудин, помяни мое слово, и по радиоперехватам и по пленным видно, что в этом мешке, который завязываем, у них все-таки два ядра, два больших штаба идут. И никак не могут соединиться, – мешаем им, не даем…» И приказал Синцову посмотреть по карте – если взять направление, которое дают немцы по радио, от Буды на Матвеевку, куда оно дальше выйдет, по азимуту, на какие населенные пункты.

Синцов развернул карту, стал смотреть, и в этот момент все и произошло…

– Товарищ член Военного совета… – вытянулся перед Захаровым подъехавший и соскочивший с «виллиса» Кирпичников.

Но Захаров только сказал:

– Иди, прощайся, там… – и махнул рукой на палатку.

Кирпичников прошел в операционную, и сразу вслед за этим рявкнула тормозами полуторка – наконец-то прилетел главный хирург армии и тоже потянул руку к козырьку, чтобы доложиться. Но Захаров и ему не дал:

– Прибыли все-таки. Идите там, делайте, что от вас требуется…

И главный хирург, не знавший, что Серпилин уже мертв, и, наверно, понявший эти слова: «Делайте, что от вас требуется» – так, что ему предстоит делать операцию, не пошел, а побежал туда, к палатке.

Захаров вытащил платок из кармана, накрепко, словно хотел что-то содрать с себя, вытер этим платком лицо и круглую седую голову и, все еще продолжая держать платок в руке, задумался. И, вспомнив, что он без фуражки – как снял, так и оставил ее в хирургической, – повернулся к Синцову:

– Фуражка-то там осталась…

Синцов пошел в палатку и, еще раз увидев на столе голое до пояса тело Серпилина, над которым склонился главный хирург армии, что-то говоривший другому хирургу, стал искать, где фуражка. Она лежала под столом; никто и не заметил, как Захаров, сняв, уронил ее.

– Спасибо, – сказал Захаров, когда Синцов принес ему фуражку, но, взяв, не надел, продолжал держать в руке.

Пока Синцов ходил в палатку, вернулся Прокудин, и Захаров расспрашивал его о том, как он связывался по рации.

– Сообщил, не называя: прошу передать Третьему, врачи констатировали состояние смерти.

– А в тот раз, когда радировал, что тяжело ранен, указывал, что Первый?

– спросил Захаров.

– Да.

– Если немцы поймали и сопоставят, могут понять, что командарма у нас убили, – сказал Захаров. И махнул рукой: – А, хотя им теперь не до этого!

– Извините, товарищ член Военного совета, – сказал Прокудин, – сам понимаю. Но… растерялись!

Захаров снова махнул рукой и повернулся навстречу вышедшему из хирургической палатки командиру корпуса:

– Простился?

– Простился.

По лицу Кирпичникова видно было, что он тяжело переживает случившееся. Может быть, еще тяжелее оттого, что все это случилось в полосе его корпуса.

– Ты откуда сюда приехал? – спросил Захаров.

– Из двести второй, с их КП.

– Какая последняя обстановка?

– Последняя обстановка – дивизия сомкнулась своим заходящим флангом с соседом. Еще один мешок завязали, четыре на четыре километра. Но немец не смирился – хочет прорваться. Обстановка острая.

– Ясно, – сказал Захаров. – Я тут главного хирурга послушаю, что скажет. А ты поезжай, не жди, раз обстановка острая. Будем возвращаться к исполнению своих обязанностей.

Сказал, не понять кому – не то Кирпичникову, не то самому себе.

Когда Кирпичников уехал, Захаров повернулся к Прокудину:

– Бронетранспортер здесь оставим, а сами с тобой в штаб армии двумя «виллисами» поедем. Подгоняй их сюда.

Из палатки вышел главный хирург армии в надетом поверх обмундирования халате и белой шапочке на голове. Захаров посмотрел на него, словно недоумевая, зачем он так вырядился, зачем это нужно, когда речь идет уже о мертвом.

– Заключение верное, товарищ член Военного совета, – сказал главный хирург. – Ранение при всех условиях смертельное. Спасти было невозможно. Можем подтвердить это с чистой совестью.

– Вот и подтвердите. Напишите все, что требуется, чтоб никто в виноватых не был, раз никто не виноват, – хмуро сказал Захаров. – Все напишите, спрашивать будут и с вас и с нас. Уже, наверное, звонят там из фронта и из Москвы… Идите пишите.