Читать интересную книгу «Искусство и сама жизнь»: Избранные письма - Винсент Ван Гог

просвещением или тому подобным? Совсем наоборот: потому что я считаю просвещением и уважаю истинно человечное, жизнь согласно природе, а не вопреки природе. Я спрашиваю: что в наибольшей степени делает меня человеком? Золя говорит: «Я художник, я хочу жить во всеуслышание» – он хочет жить без задних мыслей, наивным, как ребенок, нет, не как ребенок, а как художник, с доброй волей; жизнь открывается передо мной, и я что-нибудь найду в ней, и я буду стараться изо всех сил.

Придерживаться всех заранее условленных манер, общепринятого – как это, вообще-то, ужасно педантично, как это нелепо; человек, который думает, что он все знает и что все происходит так, как он думает, будто не всегда и не все в жизни было бог весть каким всемогущим добром и одновременно элементом зла, из-за которого над нами чувствуется нечто бесконечное, бесконечно больше, могущественнее, чем мы. Человек, который не чувствует себя малым, который не сознает, что он всего лишь точка, – как он, в сущности, не прав. Теряем ли мы что-то, отбрасывая некоторые привитые с детства понятия о сохранении положения или рассматривая некоторые правила приличия в качестве первостепенных? Сам я не думаю, теряю или не теряю, знаю только, что, по моему опыту, эти понятия и правила приличия не имеют никакого смысла, а зачастую даже фатальны – да, решительно плохи. Я прихожу к выводу, что ничего не знаю и что одновременно жизнь, в которой мы существуем, так загадочна, что система «приличий» явно слишком тесна. А значит, она утратила мое доверие.

Как я теперь поступлю? Обычно спрашивают: «Какова твоя цель? Каковы твои устремления?» О, наверное, я буду делать то, что буду делать. Как? Наперед не знаю. А ты, так педантично задающий мне этот вопрос, знаешь ли ты, какова твоя цель, каковы твои устремления? Теперь говорят: «Если у тебя нет цели, нет устремлений, ты бесхарактерный». Мой ответ таков: я не говорил, что у меня нет цели, нет устремлений, я сказал, что считаю безмерно педантичным желание заставить кого-то дать определение неопределимому.

Вот мои мысли по поводу некоторых жизненных вопросов. Много рассуждать об этом – одна из тех вещей, о которых я говорю «надоест». Живи, делай что-нибудь – это занятнее, это положительнее.

Короче говоря, в чем-то отдавать должное обществу, но чувствовать себя совершенно свободным, верящим не в собственный рассудок, а в «разум», верящим своему собственному рассудку, хотя я не путаю его с «разумом» (мой рассудок – человеческий, разум – божественный, но между ними существует связь), дорогу мне указывает моя совесть, хотя я знаю, что этот компас не всегда работает точно.

Мне хотелось бы, чтобы, думая о прежнем поколении художников, я вспоминал твое выражение: «Они были УДИВИТЕЛЬНО веселыми». Я хочу сказать, что, если бы ты стал художником, в тебе должна была бы быть частица той самой удивительной веселости. Она необходима как противовес печальной стороне обстоятельств. С этим сделаешь больше, чем с любым другим. Нужно обладать определенным гением, не могу подобрать другого слова, в точности противоположного тому, что называют «тяжеловесным». Только не говори, что ни я, ни ты не могли бы этим обладать. Я говорю это, поскольку считаю, что мы должны изо всех сил постараться стать такими, я не утверждаю, что ты или я уже стали такими в достаточной степени, – я говорю, давай приложим к этому все усилия – потому что в этих письмах я хочу показать, что, по моему мнению, ты не ошибаешься, хотя, как я считаю, ты в любом случае понимаешь, что́ я думаю о том и этом. На мой взгляд, весь план намного выиграл бы, если бы ты и твоя женщина оставались вместе.

И если ты чувствуешь, что тебе и ей по природе свойственно даже стремление получать удовольствие – удивительное веселье и не знаю уж какая удивительная молодость – вопреки обстоятельствам, и я не считаю такое невозможным, ведь ты сказал, что она умна, – что ж, вместе вы достигнете большего, чем в одиночку. А когда люди с одинаковой чувствительностью, которых постигли одинаковые, довольно серьезные невзгоды, соединяются, чтобы идти по жизни вместе, это гораздо лучше, чем идти в одиночку, сказал бы я.

И я говорю: если это так, если происходит такое соединение, чтобы вместе идти по жизни, это бесконечно больше всех правил приличия и выше того, что станут об этом говорить.

И я хотел тебе сказать, что здешние люди не кажутся мне неприятными или интриганами. Здесь есть какая-то доброжелательность, и, по-моему, здесь можно делать именно то, что тебе больше всего подходит. Здесь удивительно юная атмосфера.

Знаю, у всех этих вещей есть роковая денежная сторона, но я говорю: давай, насколько возможно, ослабим их денежную сторону, прежде всего не слишком ее боясь и чувствуя, что, если с любовью, прекрасно понимая и поддерживая друг друга, вместе приняться за работу, многие вещи, которые иначе были бы невыносимыми, смягчатся, а то и совсем изменятся. Что до меня, то, если бы нашлось несколько человек, с которыми можно поговорить об искусстве, которые чувствуют и хотят чувствовать, моя собственная работа очень выиграла бы, я больше чувствовал бы себя собой, больше был бы самим собой. Если в первый промежуток времени окажется достаточно денег, чтобы мы справились, то к концу его я буду зарабатывать. Чем больше я об этом думаю, тем больше все для меня выглядит так, как я чувствовал изначально.

Сердцем ты отчасти в доме «Гупиль и Ко», но они об этом не просят, а выдвигают, в своей заносчивости, неразумные требования. Это для тебя в первую очередь большой удар, то, что причиняет сильную внутреннюю боль. И дело не только в деньгах, это у тебя в сердце, это сердечный недуг. С этой сердечной болью ты начнешь ту же карьеру и, возможно, опять с тем же результатом. Смотри, стоит ли это делать? Я говорю, что сомневаюсь. Как мне кажется, ты, будучи очень молодым, поступаешь вовсе не легкомысленно, рассуждая: я получил свое от торговли предметами искусства, но не от искусства; оставлю торговлю и поищу этого в сути самой профессии. В свое время это должен был сделать я. То, что я ошибался, есть следствие неправильного представления, которое, пожалуй, можно объяснить тем, что тогда я еще не знал, как обстоит дело с образованием и с Евангелием, я же ничего об этом не знал и идеализировал все это. Ты спросишь, можно ли и в искусстве обойтись без сотворения идеалов, не имеющих никакого смысла в нынешних условиях. Хорошо, дай ответ себе самому, я тоже дам ответ себе самому, спрашивая: Барбизон или голландская школа живописи действительно существуют или нет?

Каким бы ни был мир искусства, это не какая-нибудь гниль. Напротив, он становился все лучше и лучше, и, возможно, высшая точка уже достигнута, но в любом случае мы еще очень близки к ней, а пока мы с тобой живы, пусть нам даже исполнится сто лет, останется и настоящее воодушевление. Значит, хочешь работать кистью – засучи рукава. А если бы пришла женщина, ей, конечно, тоже пришлось бы работать кистью.

Здесь всем пришлось бы работать кистью. Жене одного из Ван Эйков тоже пришлось.

Нужно начать с того, что сказать – со всем возможным мужеством, веселостью, энтузиазмом: ни один из нас ничего не умеет, и все-таки мы художники. Наше желание – это действие. Вот как должно быть в моем представлении. Мы живем сегодняшним днем, и если не работаем «как множество негров», то должны умирать от голода или выставлять себя на посмешище. А к этому мы питаем огромное отвращение, поэтому мы должны и будем работать. Это невыполнимо для людей, у которых совершенно нет того, что я назвал бы удивительной молодостью и в то же время серьезностью, которая чертовски серьезна.

Это как работать с полной отдачей.

Теперь – если бы это было домыслом, я не мог бы так об этом думать – здесь идет борьба за то, чтобы вырваться из мира условностей и домыслов. Это нечто хорошее, нечто мирное, справедливое дело. Мы изо всех сил постараемся заработать себе на хлеб, но именно в буквальном смысле. К деньгам, пока они не нужны для удовлетворения насущных жизненных потребностей,