Читать интересную книгу Время перемен. Предмет и позиция исследователя (сборник) - Юрий Левада

Потенциально социальные ресурсы нашего общества огромны и исчерпаны лишь в долго использовавшемся поверхностном слое. Чтобы перейти к новым, более глубоким их слоям, недостаточно только снять определенные запреты и ограничения, нужны крупные и разнородные «вложения», нужна социально-экономическая система, которая не только эффективно использует ресурсы общества, но и осуществит их реальное расширенное производство.

1989

Мера всех вещей[456]

Я человек эпохи Москвошвея…

О. Мандельштам

Странный призрак бродит по нашей земле уже, должно быть, лет 60 под именем человека советского: он одновременно реален и ирреален, всем известен и неуловим, это человек «особого склада», отягощенный грузом «пережитков», но он же и носитель ключей ко всеобщему светлому будущему. Эмпирический, плотский его прообраз обнаруживается с трудом; собственно говоря, до последнего времени его как следует и искать-то не пытались, серьезных и широких исследований никто не проводил. Зато из авторитетных источников всем было известно, что этому человеку «нужно», чего он «настойчиво требует», чему и кому он «беззаветно предан», что ему «чуждо», что «непонятно» и что он «единодушно осуждает». Согласно тем же источникам, терпение, трудолюбие, миролюбие, патриотизм, солидарность и – паче всего – отвращение ко всему чужому и чуждому у него развиты в исключительной степени. Но все это лишь предвосхищение черт собственно нового человека, полностью освобожденного от гнета и страданий, от тщетных желаний и суетных интересов. Написаны многие тома относительно того, каким должен быть этот идеально новый человек и как его надлежало бы изготовлять. Формирование, воспитание, борьба за нового человека – тема инструктивных постановлений и ученых трактатов, поэм и кинофильмов.

И все же: существовал реально такой человеческий тип или только должен был существовать? Вот в чем вопрос, притом далеко не академический, так как от ответа на него зависит и отношение к человеческой основе и перспективам нашей сегодняшней неспокойной жизни.

Идея нового человека как элемента новой социальной конструкции, идея хомо новус принадлежит обычному арсеналу социального утопизма, а еще ранее – социальной мифологии. Всюду, где обещаны были «новая земля и новое небо», фигурировал и новый человек, который должен был эту конструкцию на своих плечах удержать. Давно прошло время наивно-безоглядного восхищения подобными конструкциями. В литературе показано, что вписанный в их рамки человек сочетал черты мрачного монаха и жизнерадостного робота. Персонаж знаменитой серии «русских сновидений» прошлого века – от «Сна смешного человека» до «снов Веры Павловны» (впрочем, есть все основания поставить в этот ряд иронические описания сумасбродных сновидений Угрюм-Бурчеева, оказавшихся, увы, провидческими) – «новый человек» – мифологема, а вовсе не принадлежность социальной программы, манящая и недостижимая концепция. Она рисует существо, свободное от забот и труда, от страданий и слез, а прежде всего и главным образом – от бремени нравственного выбора. Потому он и не способен на человеческие поступки. Он рисуется бодрым и могущественным, пригодным для созидания и наслаждения, но это – не более как бодрый автомат, тень человека, персонаж потустороннего царства, «человек наоборот».

«Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!» За этим навеянным сном – целые эпохи фантастических упований и отчаянных попыток претворить их в жизнь. Пробуждение от него оказалось долгим и трудным делом для нашей культуры, а когда оно наконец наступило, сказка стала былью («Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», согласно популярной перефразировке), и по многим параметрам она превзошла ожидания самых отчаянных пессимистов.

С известных пор лозунг «нового человека» стал составной частью официальной доктрины, как бы лозунгом нескончаемой (никогда не достигавшей своих целей) кампании всеобщего принудительного перевоспитания, перековки и переделки человеческой личности. Лишь поначалу может показаться, что этот классический идеал утопизма стал государственной идеологией – так, например, полагают некоторые ее критики. Скорее всего, этот идеал просто и цинично использовался для оправдания постоянно возникавшей и тоже никогда не решаемой до конца задачи сугубо практического порядка: подавления «старого», обычного человека в человеке. Превратить человека в «винтик» стремились не для реализации утопических конструкций, а для удержания и расширения власти. Суверенность личности была опасной и недопустимой, поскольку подрывала саму основу тотальной власти – ее тотальность. Под флагом сменявших друг друга кампаний борьбы против отклонений, увлечений, бытовизма, индивидуализма, групповщины, мелкобуржуазности и т. д. и т. п. в конечном счете осуществлялось постоянное централизованное и групповое насилие над мыслью, чувством и желаниями человека. Теоретические выкладки относительно общественной природы человека служили всего лишь оправданием концепции государственной принадлежности человека – чего-то наподобие универсального государственного рабовладения и столь же универсального рабского подчинения.

Мы говорили пока о доктринах, о попытках, об идеологических формулах. А как с результатами? Если бы идея нового человека оставалась лозунгом, требованием – что ж, надлежало бы рассматривать судьбы такого лозунга или оправдывавшей его мифологии. Однако ситуация оказывается более сложной. Конечно, в завершенном виде никакого нового, идеально приспособленного к заявленным обещаниям человеческого типа создать не удалось. Задача его формирования постоянно отодвигалась все дальше в туманное будущее, как, впрочем, и реализация всех иных социальных заявок. Но социальная мифология все же имела – в качестве своей предпосылки и своего же результата – некую «человеческую материю», то, что можно назвать антропологией (тот набор человеческих качеств и форм поведения, который составляет предмет научной социальной антропологии). «Был мальчик-то» – да и сегодня существует. Не соответствующий ни утопическим образцам, ни тоталитарным ГОСТам. Это его приучали (и приучили!) равняться на «всех», на молчаливо послушное или по приказу беснующееся большинство, довольствоваться минимально малым во всем, уповать на милостивую заботу власти и ненавидеть любых возмутителей спокойствия, всех, кто «гонит волну». Его научили отрекаться от родных, близких и самого себя. Его научили трепетать и шагать в ногу. Его закаляли в огне и воде, не говоря уже о «медных трубах».

И результаты были – неполные, незавершенные, но были; человеческая слабость повергалась, а непреклонность системы торжествовала. Меньше всего стоило бы искать причины этого в изощренности идеологов и проповедников государственного насилия над природой (человека). На сцене действовала не только проповедь насилия, но и само насилие во множестве своих форм. Но все же, чтобы прямое и косвенное, намеренное и ненамеренное насилие подействовало, необходимо было наличие соответствующего «человеческого материала», в меру твердого и в меру податливого, пластичного. Ни грандиозные перевороты, ни пароксизмы идеологических истерий, ни массовые насилия (как известно, осуществлявшиеся руками «массовых» исполнителей при массовом же пособничестве и соучастии) не были бы возможны без такого материала. Не будь его, не могли бы произойти никакие трагедии 20-х или 30-х гг. нашего века, а кроме того – что сегодня особенно важно – не тянулся бы за этими событиями столь длинный исторический шлейф[457].

Как можно представить себе «человеческий материал» («антропологию») той или иной эпохи? Возьмем такой пример. Каждый период жизни общества, каждая ситуация обладают определенной расстановкой социальных ролей: таковы, например, «гонитель» и «жертва», «лидер» и «последователи», «обманщики» и «обманутые» и пр. Эти роли всегда как бы связаны в пары, пучки, сценарии, более того, исполнители могут меняться ролями (скажем, жертва превращается в преследователя, и наоборот), причем сам набор ролей сохраняется (сегодня о таких превращениях можно узнать из книги А. Кестлера, воспоминаний А.М. Лариной и др.). Но это может происходить тогда, и только тогда, когда существует определенный человеческий тип, пригодный для исполнения таких ролей и перехода к новой роли в рамках данного «сценария».

Всякое общество, особенно сложное, обладает большим разнообразием человеческих типов. Изменяются они медленно, наверное, на протяжении целых исторических эпох. Но смена общественных ситуаций может – и мы это как раз наблюдаем – приводить к сравнительно быстрым изменениям в распределении человеческих типов, выдвижению на первый план одних и уходу со сцены других, это тоже изменяет антропологическую картину общества. Впрочем, это не так уж быстро происходит, как хотелось бы…