— Что же это выходит? — наконец спросил он.
Сады молчали.
— Значит, я теперь самый старый?
Ну да, сказали сады.
— Самый старый… Симон Дряхлый?
Протянув руку, Симон дернул витой шнур. Где-то в доме задребезжал колокольчик. Вскоре в кабинет вошел Римингал-младший, сын управляющего. Его отец — человек, верней которого Симон не знал на земле и под землей — прошлой осенью слег после удара. Годы взяли свое, как кредиторы — имущество должника. Римингал угасал, и уходил счастливым. Хозяин сохранил за ним комнату, где толстяк прожил столько лет, хозяин приставил к нему заботливую сиделку, а сын — лучший сын на свете, и Римингалы продолжат свою службу у величайшего из магов. Улыбка не сходила с лица управляющего; слегка кривая, она вмещала в себя всю радость мира.
— Да, хозяин? — Римингал встал на пороге.
— Кувшин воды, — приказал Симон. — Холодной, из родника. Две оловянные кружки. Одно сырое яйцо. И поторопись!
Римингал не двинулся с места.
— Пула ругаться станет, — буркнул он. — Очень сильно.
— При чем тут Пула?
— Она жаркое стряпает. В соусе с черносливом, как вы любите. И красную шурпу. Люля-кебаб из молодой баранины. Фасоль с кунжутом. Хотите кебаб?
— Не хочу. Неси воду и яйцо. И кружки.
— Ругаться станет. Хотите шурпы?
— Сожри тебя Шебуб! Вместе с Пулой.
— Чего нас жрать? Это вы яйцом давиться будете…
Горько стеная, Римингал удалился — воевать с грозной Пулой. Война, судя по результатам, закончилась мировым соглашением. Молодой управляющий доставил в кабинет поднос с кружками, водой и яйцом, будь они неладны, а также с миской дымящегося кебаба, украшенного кольцами лука, свежей лепешкой и пиалой, где лежала горка фасоли. Выскочив за дверь раньше, чем кебаб полетел ему в голову, Римингал удалился, насвистывая «Вай-мэ, сары гелин».
Сев к столу, маг пренебрег лакомствами. Отодвинув поднос на край, он взял кружку и поставил перед собой. Развел ладони — так, чтобы между стенками кружки и руками оставался зазор в три пальца. Воздух над столом задрожал, кружка шевельнулась и начала плавиться. Симон развел ладони шире. Лужица олова тускло блестела. На поверхности жидкого металла колыхалась пленка цвета соломы. Вот расплав застыл, сделавшись мутным, с серым отливом. Литейщик, тот еще хитрован, подмешал в олово изрядную толику свинца.
— Видишь? — спросил Симон у пустого кресла в углу.
Кресло скрипнуло.
— Нет, Инес, я не про свинец. Не пугайся, я в своем уме. Я знаю, что тебя нет. Ты умерла, я сам сжег твое тело. Даже если ты есть, ты не здесь. Ну и что? Мне надо с кем-то разговаривать, и лучше с тобой. Смотри: я помещаю кружку в пламя, и кружка меняет форму. Кружка — это порядок. Пламя — хаос. Продолжим?
Резким движением он сбросил оловянный блин на пол. Взял вторую кружку, побольше, налил воды из кувшина. Ладони вернулись на прежнее место; минута, другая, и в кружке забулькало. Вверх, изгибаясь, как танцовщица, потянулся легкий парок.
— Я помещаю воду в металл. Металл я помещаю в пламя, — Симон дохнул на пар, и струйка отклонилась к окну. — Металл сохраняет форму. Вода — меняет. Вода — порядок. Пламя — хаос. Управляемый, но все-таки хаос. Моего управления достаточно, чтобы пламя не расплавило металл; хаоса достаточно, чтобы пламя испарило воду.
Взяв яйцо, он бросил его в кружку с водой.
— Следи, Инес, — вода, начавшая было остывать, вновь закипела. — Ты обожала такие опыты. Я смеялся над тобой, злился, запрещал тратить время на пустяки… Следи за мной; можешь смеяться. Я не обижусь.
Вода кипела все сильнее. Яйцо вертелось, билось о стенки кружки.
— Я помещаю воду в металл, и яйцо в воду. Сейчас оно сварится вкрутую. Изменится, станет плотным. Из него больше не вылупится цыпленок. Варим дальше…
Яйцо треснуло. Наружу, быстро схватываясь, полез белок.
— Если пламя — хаос! — усилится, вода выкипит. Яйцо сгорит, превратится в уголь. В конце концов, расплавится металл. Все дело в пропорциях хаоса, а пропорции диктую я…
Симон поднял руки к потолку. Дождался, пока вода остынет, и ловко выхватил яйцо. Сжал в кулаке, превратив в кашу из белка, желтка и обломков скорлупы.
— Я помещаю яйцо в руку. Сдавливаю, и яйцо меняет форму. Яйцо — порядок. Давление — хаос. Пропорции хаоса — мой выбор. Сожму слабее — треснет скорлупа. Сильнее — раздавлю целиком. Хаос вторгнется в порядок, порядок изменит форму. Скажешь, пустяки? Конечно, пустяки. Сварить яйцо, вскипятить воду — это сумеет мясник и прачка, шлюха и пастух. Правда, им понадобится костер. Но какая разница, откуда возьмется хаос?
Словно в ожидании ответа, старец долго глядел в угол. Впору было поверить, что Красотка слушает его, забравшись в кресло с ногами и укутав колени пледом.
— Зерно падает в борозду. Соки земли — хаос. Их движение, их состав. Они вторгаются в зерно, и оно меняет форму. Набухает, прорастает. Все, зерна нет. Есть росток ячменя. Мы поместили зерно в землю, и получили метаморфозу… Да, это прописная истина. Но ведь я теперь самый старый. Старики часто впадают в детство. Почему бы мне не начать с начала?
Он бросил раздавленное яйцо под стол. Отодвинул прочь кружку, взял с подноса лепешку. Собрал в щепоть зернышки черного тмина, которыми Пула всегда посыпала хлеб; кинул в рот, стал задумчиво жевать. Сглотнул, дернув хрящеватым кадыком. Губы Симона зашевелились, рождая слова, каким не место под солнцем. Под веками сверкнула бирюза, зрачок превратился в точку, дырку от швейной иглы. Пальцы, по-прежнему собранные в щепоть, терлись подушечками друг о друга. Так барышник на рынке напоминает покупателю, что товар денег стоит. Только у барышника пальцы не шуршат, будто листы пергамента. И мелкие, колючие искорки не сыплются под ноги ошалелому покупателю, готовому бежать сломя голову.
Лепешка потекла, как олово. Желтый, неприятный блеск корочки. Муравьиная суматоха тмина. Бурление мякиша. Казалось, скверный мальчишка, пользуясь занятостью матери, лепит из хлеба игрушку. Миг, и там, где лежала лепешка, встала лошадка. Запрокинув точеную голову, она беззвучно ржала. Грива по ветру, передняя нога согнута в колене. Мальчишка был талантлив, спору нет. Судя по фактуре, хлеб зачерствел до твердости дерева, а может, и превратился в дерево.
— Я помещаю лепешку в мои мысли, — сказал Симон лошади. — В огонь чувств и требований, в магию, которая пропитывает меня. Яйцо в кипяток, металл в пламя. И что же? Лепешка меняет форму. Лепешка — порядок. Мысли, чувства, требования; знания, полученные от учителя… Хаос? Магия — управляемый хаос? Выходит, что так. Размести порядок в хаосе, соблюди пропорции, задай направление метаморфозе — и внутри порядка начнется движение, которое приведет к желаемому изменению. Ошибись с пропорциями, позволь хаосу бурлить невозбранно — и он растворит порядок в себе. Цепь хаотических метаморфоз, а в итоге — чистый хаос, и никакого порядка. Я прав, Инес? Не отвечай, прошу тебя. Твоя болезнь — ответ. Твоя смерть, и мучения после смерти — ответ…
Надев на палец перстень с крупным карнеолом, Симон взял кусочек кебаба. Увидь это зрелище стряпуха Пула — залилась бы горькими слезами. Она ведь так старалась! А хозяин жевал нежнейший фарш, как корова — травяную жвачку. Пренебрегая вкусом и ароматом, поглощен размышлениями. Двигались челюсти, зубы перемалывали пищу. Ходил туда-сюда кадык, когда Симон глотал. И светлел камень в перстне, делаясь из темно-вишневого пурпурным.
— Хаос, — повторил маг, покончив с кебабом. — Мы используем его мощь для изменений. Порядок сам по себе мертв. Хаос сам по себе разрушителен. Лишь хаос, скованный цепями порядка, способен творить. Менять целенаправленно, создавать новый порядок. Кристалл — это наивысший порядок. Самая прочная в мире клетка. Не потому ли большинство амулетов содержит кристаллы? Они лучше всего сохраняют силу хаоса — силу магии. Ты следишь за моей мыслью, Инес?
Симон прошелся по комнате, остановился перед креслом. Наклонился, заглядывая в лицо незримой собеседнице: