Добросовестно переписав повесть зампрокурора, Ляля отправила ему очерк.
Вскоре он позвонил и велел вычеркнуть все, что касается парфинских преступлений, шапку оставить ту, что была в заводской газете «Бой за фанеру», но обязательно опубликовать имена и сроки осужденных.
От очерка остались рожки да ножки, и Бложис, чтобы заполнить полосу, велел Ляле добавить к нему долгий список исключенных из партии по проверке партийных документов в старорусской организации. Исключен, «как не оправдавший себя на практической работе, Чижов Алексей Антонович, фанзавод № 2»; исключен «за невыполнение партустава и нежелание повышать свой идейно-политический уровень Сенин Алексей Прокофьевич, фанзавод № 2»; исключена, как не пожелавшая повышать свой идейно-политический уровень, Седова Анна Петровна, сотрудник центр. библиотеки.
«Поделом, — подумала Ляля. — Работник журнально-газетного зала обязан расти идеологически».
Подписывать сборную солянку своим именем? Кроме Седовой, в длинном списке были типчики, еще не полностью обезвреженные, среди них могли оказаться и те самые бандиты. Подкараулят, привяжут ноги к шее…
Бложис счел Лялины опасения капризом, однако, идя «навстречу положению», согласился на «честный дележ партийной ответственности».
— Партийная ответственность — это высшая математика. Не пятьдесят на пятьдесят, а с каждого — по сто, ясно, товарищ Канторович?
— Ясно.
— Глаза не опускаем, смотрим прямо. Нам ведь нечего друг от друга скрывать?
Бложис провоцировал токсикоз. С Таней ее не тошнило, а тут выворачивает наизнанку. Да и сам город, придавленный достоевскими тучами, вызывал отрыжку. Зачем, зачем командировали Федю в Скотопригоньевск?! Именно здесь варил Достоевский свои ядовитые яства. Хорошо, что его полностью исключили из школьной программы. Вместе с именем. Из всего Достоевского она помнила лишь одну фразу, взятую эпиграфом к школьному сочинению об «Анне Карениной»: «Да и от самого дурного семейства могут сохраниться воспоминания драгоценные, если только сама душа твоя способна искать драгоценное».
Способна ли ее душа искать драгоценное?
Нет, она пуста. Не радуют ее ни цветущие пышным цветом георгины и астры, ни золотые шары у плетня, ни оранжевые бубенчики физалиса, ни свежий речной ветерок. Подснежник, засушенный в есенинском «Хулигане», дороже всякого разноцветья.
— Сдайте номер в типографию, — велел ей Бложис и вызвал по телефону шофера: «На набережную Полисти, срочно!»
Снова пожар?
Пожарная спешка
Тюрьма находилась рядом с фанерной фабрикой № 2. Густые кроны тополей, еще не тронутые осенним багрецом, махали своими макушками в грязное зарешеченное окно камеры-одиночки.
Иван Ефимов, бывший заместитель главного редактора газеты «Трибуна», бывший преподаватель политэкономии и ленинизма в ленинградском отделении Института заочного обучения партактива и бывший инспектор по пропаганде в райкоме в Старой Руссе, после допроса с избиениями объявил голодовку. Брошенный в камеру-одиночку, он лежал на полу и пытался восстановить в памяти майские дни 1937 года.
Лязг железной двери: «Поднимайтесь, Ефимов!»
По гулкому настилу он идет за надзирателем. Навстречу из левого крыла волокут бесчувственного человека.
Следователь с засученными для устрашения рукавами:
«Что, протестовать вздумал? На нашу баланду обиделся? Издохнуть хочешь, ничего нам не открыв? Сталинских чекистов провести хочешь, поймать на милосердии? А когда вредил и подличал, о каком милосердии думал? Не пройдет, тварь поганая! Через задницу кормить будем, бошку отобьем, все равно заставим признаться, все карты выложишь! Какое было основание считать невиновными Лобова и Арского, когда вы выступили на партийном собрании в их защиту? Разве вы не знали, что они осуждены как враги народа? Молчишь? Получай!»
Из разбитого носа текла кровь, заливая подбородок и капая на туфли.
«Убьем, как собаку, и отвечать не будем! Товарищ Сталин спасибо скажет!»
Холодная вода из шланга — и он снова в камере.
И все же кому была необходима пожарная спешка с исключением его из партии? Кому он стал поперек дороги?
Энкавэдэшник Воронов иногда заглядывал в редакцию «Трибуны», бывал на собраниях городского партхозактива. Теперь он, начальник Старорусской межрайонной тюрьмы, сидел за широким, старинной работы письменным столом и, насупившись, глядел в его сторону. Зарешеченные окна, чуть затененные занавесками…
Пока окончательно не отшибли мозги, надо восстановить в памяти события прошлогоднего мая…
В понедельник Миша Арский, секретарь редакции и всеобщий любимец, не вышел на работу. ЧП! Арский разве что не ночевал в «Трибуне».
Замред Миров отправил к Арскому сотрудника. Тот вернулся с сообщением: увезли ночью на «черном вороне», соседка-библиотекарша сказала, что рано утром жена Арского ушла в НКВД наводить справки и еще не вернулась.
«Что за чертовщина! За что? Где Лобов? Он с утра должен быть в районе!»
Замред Миров позвонил секретарю райкома.
«Оба арестованы», — сказал Миров, и на лице его выступили малиновые пятна.
Утром редакцию было не узнать. Замкнутость, настороженность, отчужденность.
В кабинете, где располагались два стола — его и замреда Мирова, сидел хмурый Бложис, завотделом агитации, пропаганды и печати райкома партии.
«К работе