не допускавшие не только издевательств, но и просто фамильярности. Это отмечают как мемуаристы (например, Е. Н. Водовозова пишет: «Конечно, и между мелкопоместными попадались люди, которые, несмотря на свою бедность, никому не позволяли вышучивать себя, но такие не посещали богатых помещиков» (19, с. 219), так и беллетристы. Отошлем читателя к роману Н. С. Лескова «Захудалый род», где видное место занимает этакий мелкопоместный Дон-Кихот Доримедонт Васильевич Рогожин, и к двум прекрасным рассказам И. С. Тургенева из «Записок охотника» – «Чертопханов и Недопюскин» и «Конец Чертопханова». А чтобы не опираться на художественную литературу, которая на то и художественная, чтобы ей не слишком доверять, обратимся к одной истории, случившейся с уже известным нам генералом Измайловым, не церемонившимся со своими нищими собратьями по дворянскому сословию
«Раз бедный дворянин, отставной майор Голишев, сподвижник Суворова в итальянском походе провинился в чем-то на измайловской пирушке и отказался за такую провинность выпить Лебедя. Измайлов захотел и с Голишевым обойтись по-своему: он велел было насильно влить ему в горло забористый напиток. Но Голишев хотя и кутила, но никогда не забывавший своего человеческого достоинства, тотчас же пустил в дело свою чрезвычайную силу. Он выругал крепко Измайлова и, кинувшись стремительно к нему, схватил его за горло могучими руками.
– Слушай, Лев Дмитрич! – сказал он. – Не дам я тебе издеваться надо мною! Пикни только словечко – задушу, не то кости переломаю. А попустит бог, вывернешься и людишки твои одолеют меня, – доконаю тебя после, везде, где только встретимся, разве живой отсюда не выберусь!..
Измайлов немедленно попросил извинения. А после того он долго добивался дружбы Голишева и, добившись, чрезвычайно дорожил ею. Он уважал молодца-ветерана тем более, что Голишев никогда не хотел пользоваться никаким от него вспоможением» (95, с. 335).
Благо было Голишеву, сохранившему недюжинные силы, меланхолически заметим мы. А ну, как был бы он стар и бессилен?
Между прочим, этот Измайлов и был прототипом пушкинского Троекурова из повести «Дубровский». Не был ли прототипом старика Дубровского майор Голишев?
Однако же Измайловы были редки, а большей частью и «крепостники» были людьми не без сочувствия и доброты, хотя бы к своему брату. И про них хватало таких, кому требовалось это сочувствие. «И когда он считает барыши за несжатый еще хлеб, он не отделяет несколько сот рублей послать в какое-нибудь заведение, поддержать соседа, – писал о зажиточном помещике И. А. Гончаров. – Нет, не отделяет в уме ни копейки, а отделит разве столько-то четвертей ржи, овса, гречихи, да того-сего, да со скотного двора телят, поросят, гусей, да меду с ульев, да гороху, моркови, грибов, да всего, чтоб к Рождеству послать столько-то четвертей родне, седьмой воде на киселе, за сто верст, куда он посылает десять лет оброк, столько-то в год какому-то бедному чиновнику, который женился на сиротке, оставшейся после погорелого соседа, взятой еще отцом в дом и там воспитанной. Этому чиновнику посылают еще сто рублей деньгами к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые то ноги отморозили, ездивши по дрова, то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так что спины не разогнет, у другого темная вода закрыла глаза. А как удивится гость, приехавший на целый день к нашему барину, когда, просидев утро в гостиной и не увидев никого, кроме хозяина и хозяйки, вдруг видит за обедом целую ватагу каких-то старичков и старушек, которые нахлынут из задних комнат и занимают «привычные места»! Они смотрят робко, говорят мало, но кушают много. И боже сохрани попрекнуть их «куском»! Они почтительны и к хозяевам, и к гостям. Барин хватился своей табакерки в кармане, ищет глазами вокруг: один старичок побежал за ней, отыскал и принес. У барыни шаль спустилась с плеча: одна из старушек надела ее опять на плечо, да тут же, кстати, поправила бантик на чепце. Спросишь, кто это такие? Про старушку скажут, что это одна «вдова», пожалуй назовут Настасьей Тихоновной, фамилию она почти забыла, а другие и подавно: она не нужна ей больше. Прибавят только, что она бедная дворянка, что муж у ней был игрок или спился с кругу и ничего не оставил. Про старичка, какого-нибудь Кузьму Петровича, скажут, что у него было душ двадцать, что холера избавила его от большей части из них, что землю он отдает внаем за двести рублей, которые посылает сыну, а сам «живет в людях» (29, с. 68).
Бедность и невежество основной массы дворянства, разобщенность заметенных снегом усадеб и, может быть, главное – общий характер жизни вели к высокой смертности среди помещиков, компенсировавшейся только столь же высокой рождаемостью. В советское время общим местом коммунистической пропаганды были разговоры о высокой смертности среди крестьянства, обусловленной якобы его нищетой и эксплуатацией. Однако смертность и среди дворянства, в том числе и богатого, и чиновного, была ужасающей, особенно детская и женская (при родах и от чахотки); хотя статистики никакой не велось, судя по воспоминаниям, умирало от трети до половины дворянских детей, а в иных семьях и намного больше. Например, поэт Я. П. Полонский сообщает, что у его бабушки, одной из незаконных дочерей графа Разумовского, «было восемнадцать человек детей, но большая часть из них умерла от оспы», и осталось 2 сына и 5 дочерей (74, с. 279). У бабушки П. И. Бартенева было 22 человека детей, из которых достигли зрелого возраста 2 сына и 4 дочери (7, с. 48). Дело объясняется просто: медицина (о ней речь пойдет в своем месте) была примитивной. Или, лучше сказать, ее не существовало вовсе (в деревне – особенно), понятия о гигиене отсутствовали совершенно, ели и пили помногу и что попало. Педагог второй половины ХIХ в., дочь богатого смоленского помещика, Е. Н. Водовозова писала: «Можно было удивляться тому, что из нашей громадной семьи умерло лишь четверо детей в первые годы своей жизни, и только холера сразу сократила число ее членов более чем наполовину: в других же помещичьих семьях множество детей умирало и без холеры. И теперь существует громадная смертность детей в первые годы их жизни, но в ту отдаленную эпоху их умирало несравненно больше. Я знавала немало многочисленных семей среди дворян, и лишь незначительный процент детей достигал совершеннолетия. Иначе и быть не могло: в то время среди помещиков совершенно отсутствовали какие бы то ни было понятия о гигиене и физическом уходе за детьми. Форточек даже и в зажиточных помещичьих домах не существовало, и спертый воздух комнат зимой очищался только топкой печей. Детям приходилось дышать испорченным воздухом большую часть года, так как в то время никто не