столом появлялись мелкопоместные дворяне из Подбелевца, бывавшие точно так же и в других домах нашего круга: у Мансуровых, Борисовых и Зыбиных. Отец, в свою очередь, был скорее приветлив, чем недоступен и горд… Невзирая на такое радушие, отец весьма недоброжелательно смотрел на мелких подбелевских посетительниц, вероятно, избегая распространения нежелательных сплетен.
Из этого остракизма изъята была небогатая дворянская чета, появлявшаяся из Подбелевца иногда пешком, иногда в тележке. В последнем случае сидевший на козлах маленький и худощавый в синем фраке с медными пуговицами Константин Гаврилович Лыков никогда не подвозил свою дебелую супругу Веру Алексеевну к крыльцу дома, а сдавал лошадь у ворот конного завода конюхам. Оттуда оба супруга пешком пробирались к крыльцу…» (109, с. 66–67).
Здесь надобно пояснить, что по тогдашним понятиям подъехать в экипаже к крыльцу мог лишь человек достаточно высокого положения, а мизерабль должен был выходить у ворот и идти через двор пешком; при встрече на дороге такой человек должен был уступать путь богатому экипажу. Зная свое место, мелкопоместные именно так и поступали: «И они точно сами сознавали свое ничтожество и, говоря по-старинному, свою подлость перед крупными или, по крайней мере, более или менее крупными в сравнении с ними помещиками.
Бывало, едем куда-нибудь, дорогой вдруг встречается в тележке в одну лошадь или на беговых дрожках кучер не кучер, дворовый не дворовый, сворачивает в сторону, кланяется. Ему едва отвечают и спрашивают лакея, сидящего на козлах:
– Это кто?
– Всесвятский барин,
И называет одну из трех фамилий.
А то встретится, бывало, в тележке, парой, целая семья таких помещиков. Сам глава семьи сидит на облучке и правит, а в тележке жена, дети и с ними в качестве няньки какая-то баба» (99, с. З46).
За стол таких беднейших дворян сажали только при обедах «по-семейному», с приездом же «приличных» гостей они стушевывались: «С нашим и вообще с чьим бы то ни было приездом они исчезали куда-то, а соседи, у которых они были, рассказывали потом, какие они несчастные, жалкие и какие вместе с тем необразованные и вообще невоспитанные.
– Вообразите, – рассказывали те, у которых они были, которые их принимали или допускали до себя, – вообразите, невозможно за стол с собою посадить: сморкаются в салфетки, едят руками… А между тем ведь все-таки и неловко как-то не принять, не посадить с собою: все-таки ведь дворяне…» (99, с. 345–346).
Глава 18
Жизнь в усадьбе
Действительно, не принять мелкопоместных соседей было нельзя, хотя бы уже вследствие той скуки, какая царила в усадьбах: все-таки, перебираясь из одной усадьбы в другую, мелкопоместные были главными разносчиками новостей. Но принимали их все же условно: «мелкопоместный входил в кабинет, садился на кончик стула, с которого вскакивал, когда являлся гость позначительнее его. Если же он этого не делал, хозяин совершенно просто замечал ему: «Что же ты, братец, точно гость расселся!..».
Когда бедные дворянчики в именины и торжественные дни приходили поздравлять своих более счастливых соседей, те в большинстве случаев не сажали их за общий стол, а приказывали им дать поесть в какой-нибудь боковушке или детской; посадить же обедать такого дворянина в людской никто не решался, да и сам он не позволил бы унизить себя до такой степени…
Богатые дворяне если и сажали иногда за общий стол мелкопоместных, то в большинстве случаев лишь тех из них, которые могли и умели играть роль шутов. Мало того, тот, кто хорошо выполнял эту роль, мог рассчитывать при «объезде» получить от помещика лишний четверик ржи и овса. К такому хозяин обращался так, как вожак к ученому медведю. Когда за обедом не хватало материала для разговора (каждый хозяин мечтал, чтобы его гости долго вспоминали о том, как его именины прошли весело и шумно), он говорил мелкопоместному: «А ну-ка, Селезень (так звали мелкопоместного Селезнева), расскажи-ка нам, как ты с царем селедку ел…» (19, с. 219–220).
Таким «благородным» шутам подставляли стулья с обломанными ножками или совали в сиденье иголку, им во время обеда неумеренно подливали вместо вина какой-нибудь смеси опивок или подсыпали в вино рвотное или слабительное, либо вместо водки наливали уксусу – проделки все были простые, но страшно забавлявшие невзыскательное по этой части благородное дворянство. А те покорно и даже с удовольствием исполняли свою роль: ведь за вкусный обед, какого, может быть, целый год не придется видеть, за хорошее общество, за подачки нужно было платить хотя бы унижением.
На страницах этой книги много отведено было места подвигам генерала Л. Д. Измайлова, от которого «дворяне сносили его бесцеремонное и иногда в высшей степени наглое обращение с некоторыми из мелкотравчатых их собратий, людей необразованных и ничтожных по характеру и нравственным качествам. И нипочем было им слышать и даже видеть, что из-за гнева генеральского либо просто ради одной потехи такой-то мелкотравчатый был привязан к крылу ветряной мельницы и после непроизвольной прогулки по воздуху снят еле живым, что другой подобный же дворянин был протащен подо льдом из проруби в прорубь, что такого-то дворянина-соседа зашивали в медвежью шкуру и, в качестве крупного зверя, чуть было совсем не затравили собаками, а такого-то, окунутого в деготь и затем вывалянного в пуху, водили по окольным деревням с барабанным боем и со всенародным объявлением о такой-то провинности перед генералом» (95, с. 334).
Но самое смешное заключалось не в этом. Самым смешным было то, что именно мелкопоместные более иных богатых дворян были буквально переполнены дворянской спесью, проявлявшейся, разумеется, перед их крепостными. «Эти грубые, а часто и совершенно безграмотные люди постоянно повторяли фразы вроде следующих: «Я – столбовой дворянин!», «Это не позволяет мне мое дворянское достоинство!..» (19, с. 217). Да это и совершенно понятно: унижение требовало хотя бы какой-то компенсации. Мелкопоместная дворянка Бершова, о которой вспоминала Е. П. Янькова, сама со своими дворовыми девками убиравшая мак, говорила о своих крепостных: «…Что на них глядеть-то, разве это люди, что ль, – тварь, просто сволочь…» (9, с. 79). Вообще примечательно, что чем выше было положение дворянина, тем более вежливым с низшими он был. Многие мемуаристы, вспоминая о вельможах, подлинных вельможах XVIII в., отмечают их ровное отношение к людям любого положения, вплоть до прислуги. Подлинный аристократ даже лакею мог говорить «вы»: это его не унижало, ибо ему не нужно было доказывать, подтверждать свое положение. И, напротив, чем ниже положение человека, тем презрительнее он относился к тем, кто действительно или только по его мнению стоял на более низкой ступени. Недаром самыми взыскательными и капризными клиентами в трактирах были лакеи.
Однако же справедливость требует отметить, что как среди аристократов можно было встретить подличанье перед вельможами более высокого ранга, так и среди мелкопоместных бывали люди,