Читать интересную книгу Волк среди волков - Ханс Фаллада

— Ну и?.. — спросил ротмистр, тоже наконец встревоженный.

— Ну и она сказала мне очень ядовито: "Дневника, мама, я не веду…"

— Я не понимаю… — растерянно пролепетал ротмистр.

— Но, Ахим, ведь из этого ясно, что она отлично поняла, что я искала, она просто смеется над моими поисками. Она была по-настоящему горда своей хитростью и осмотрительностью, Ахим. И это та девочка, что три недели тому назад спрашивала у тебя про аиста! Ты сам мне рассказывал! Ты говоришь, наивна? Она хитра! Испорчена нашим проклятым веком.

Теперь ротмистр совершенно изменился, он был взволнован. Его смуглое лицо стало серым, вся кровь отхлынула к сердцу. Он гневно шагнул к звонку.

— Редера сюда! — пробормотал он. — Я ему, негодяю, все кости переломаю, если он не сознается…

Она заступила ему дорогу.

— Ахим! — молила она. — Возьми себя в руки! Не кричи, не буйствуй, этим только все испортишь. Я уж выведаю! Я же тебе говорю, они его до смерти боятся, тут какая-то тайна, о которой мы ничего не знаем. Но я добьюсь, в чем тут дело, и тогда, пожалуйста, действуй…

Она подтолкнула его к стулу, он сел. Жалобно сказал:

— А я-то думал, она еще ребенок…

— В какой-то мере, — сказала она, соображая, а также чтобы отвлечь его, — в какой-то мере все это связано с управляющим Мейером. Он должен что-то знать. Конечно, со стороны господина Штудмана было очень умно выставить его без разговоров, но было бы лучше, если бы мы знали, где он. От него мы скорее всего добились бы толку… Ты не знаешь, какие были у Мейера планы?

— Никаких не было, он сразу собрался и ушел, на него ни с того ни с сего напал страх… — Ротмистр оживился, в нем всплыло воспоминание. — Да это же опять то, что ты говоришь… Мейер ведь тоже до смерти боялся… Ты говоришь, его отправил Штудман? Нет, он сам не захотел остаться. Он клянчил, чтобы Штудман отпустил его, чтобы дал ему на дорогу немного денег… И Штудман дал ему…

— Но как это на Мейера ни с того ни с сего напал страх? Ведь он убежал среди ночи?

— Вместе с Бакс! Бакс проводила его до железной дороги! Дело было так… погоди, Штудман мне рассказывал, но в первые дни была такая горячка, я и внимания-то не обратил, и, откровенно говоря, я был рад, что Мейера нет, он мне всегда был противен…

— Ну, так, значит, ночью… — помогла фрау Эва мужу.

— Правильно! Значит, ночью Пагель и Штудман сидели еще в конторе, просматривали книги, Штудман ведь сама аккуратность. Рядом в комнате спал Мейер, как раз вечером он сдал нам со Штудманом кассу, все было в порядке, совершенно точно… Он уже, верно, спал, я имею в виду Мейера… вдруг они услышали, что он кричит, ужасно жалобно, в смертельном страхе кричит: "Помогите! Помогите! Он хочет меня убить!" Они вскочили, бросились в комнату к Мейеру — он сидит на постели, белый как мел и только бормочет: "Да помогите же, он опять хочет меня убить…" — "Кто он?" — спросил Штудман. "Там за окном, я ясно слышал, он постучал, а если я выйду, он выстрелит!" Штудман открыл окно, оно было затворено, выглянул: никого. Но Мейер стоял на своем: "Он был там, он хочет меня пристрелить…"

— Но кто "он"? — спросила фрау Эва в страшном волнении.

— Да… — сказал ротмистр и задумчиво потер себе нос. — Кто? Ну, слушай. Мейер упорно стоит на своем: кто-то спрятался за окном, чтобы его пристрелить, и Штудман послал, наконец, Пагеля поглядеть. А сам между тем постарался успокоить Мейера. Тот начал одеваться. Пагель возвратился с девушкой, которую обнаружил в кустах, с Бакс…

— Ах, вот что, — сказала разочарованно госпожа Праквиц.

— Бакс с первых же слов призналась, что постучала в окно, ей обязательно надо было поговорить со своим милым. Когда Штудман убедился, что это самая обыкновенная любовная история, он оставил их вдвоем и вместе с Пагелем опять ушел в контору…

— Если бы он тогда расспросил построже, возможно, он все бы узнал.

— Возможно. Немного спустя Мейер вместе с Бакс пришел в контору и сказал, что ему надо уходить тут же, сию же минуту. Штудман не хотел его отпускать, ведь Штудман сама аккуратность; без заявления, говорит, нельзя, надо сперва меня спросить. Мейер держал себя тихо и скромно (что вообще не в его привычках), сказал, ему надо сейчас же уйти, остаток жалованья он хочет получить на дорогу… Наконец Бакс тоже начала просить… Мейеру необходимо убраться отсюда, он уже не ее милый, но убраться ему необходимо, не то быть беде… И Штудман больше не стал расспрашивать, он решил, что тут замешаны любовь и ревность, и в конце концов согласился, ведь он знал, что я хочу расстаться с Мейером, и они ушли…

— На этот раз Штудман действовал не очень остроумно. У нас здесь из ревности в окно не стреляют. И, если я тебя правильно поняла, Мейер крикнул: "Он опять хочет меня застрелить"?

— Да, так, по крайней мере, говорил Штудман…

— "Опять застрелить", — значит, неизвестный уже раз пытался это сделать. И случилось это после той ночи, когда Вайо пошла во флигель к управляющему с неизвестным мужчиной…

Стало совсем тихо. Ни один из супругов не решался произнести вслух то, чего боялся. Точно слова могли придать этому форму, превратить в действительность…

Медленно поднял ротмистр голову, посмотрел жене в глаза, полные слез.

— Нам всегда не везет, Эва. Нам ничто не удается…

— Не падай духом, Ахим… Пока все это только страхи. Предоставь мне действовать, уж я докопаюсь. Не беспокойся ни о чем. Я все тебе расскажу, обещаю, даже если случилось самое страшное, я не стану тебя обманывать…

— Хорошо, — сказал он. — Я буду спокойно ждать. — И немножко подумав: А не посвятить ли во все Штудмана? Штудман — сама сдержанность.

— Может быть, — сказала она. — Я посмотрю. Чем меньше народу будет знать, тем лучше. Но он может пригодиться…

Ротмистр слегка потянулся.

— Ах, Эва, — сказал он, сразу почувствовав облегчение (ему уже казалось, будто им привиделся дурной сон), — ты не знаешь, как я счастлив, что у меня здесь истинный друг!

— Знаю, знаю, — сказала она серьезно. — Отлично знаю. Я тоже думала… — Но она осеклась. Она чуть не обмолвилась, что тоже думала найти в дочери друга, а теперь потеряла этого друга, но она этого не сказала. — Подожди меня минутку, — сказала она вместо того, — я погляжу, что делает Виолета.

— Не будь с ней сурова, — попросил он. — На девочке и без того лица нет.

4. ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТ ЗАРВАЛСЯ

Итак, они идут. Идут по дороге к лесу! По настоящей проселочной дороге, которая знать не знает о горожанах (а горожанам всего милей, когда о них ничего не хотят знать). Ведет эта дорога в лес, а в лесу в самой чаще рачьи пруды, глубокие, чистые, прохладные пруды — чудесно!

— Видели вы сейчас на веранде ротмистра с семьей? — спросил Пагель. Как вам нравится хозяйская дочь?

— А вам? — с улыбкой спросил в свою очередь Штудман.

— Очень молода, — заявил Пагель. — Не знаю, Штудман, я, видно, сильно изменился. Тут фройляйн фон Праквиц, потом Зофи, та, что приехала с нами, и Аманда Бакс — как бы еще год тому назад разгорелся у меня аппетит, как бы поднялось настроение! А теперь… Я думаю, что старею…

— Вы забыли Минну-монашку, ту, что убирается в конторе, — не сморгнув заметил Штудман.

— Ну, Штудман! — не то сердито, не то смеясь ответил Пагель. — Нет, Штудман, серьезно: у меня есть тут внутри масштаб, и когда я его прикладываю, все девушки кажутся мне чересчур молодыми, чересчур глупыми, чересчур заурядными — я не знаю, но всегда что-нибудь да «чересчур».

— Пагель! — Штудман остановился. Он поднял руку и торжественно указал куда-то за крестьянские дворы Нейлоэ. — Пагель! Там запад! Там Берлин! И там пусть и пребудет. Этим самым я заявляю, что ничего не хочу знать о Берлине! Я живу в Нейлоэ! Никаких воспоминаний о Берлине, никаких берлинских историй, ничего о преимуществах берлинских девушек! — И более прозаическим тоном: — Правда, Пагель, не рассказывайте ничего. Еще слишком рано. Потом вы пожалеете, будете чувствовать себя несвободно со мной. Ну, разумеется, у вас есть масштаб, радуйтесь, что он у вас есть, вы ведь даже хотели жениться на своем масштабе; но теперь выкиньте это из головы! Попробуйте позабыть Берлин и все, что в Берлине! Обживитесь в Нейлоэ! Думайте только о сельском хозяйстве. Если это вам удастся и если ваш масштаб и тогда не потеряет своего значения, ну, так и быть, поговорим о нем. А пока это все только гнилой сентиментальный дурман.

Он увидел недовольную гримасу Пагеля: нос как-то вытянулся, губы сжались. Выражение лица стало сердитым, упрямым. Дело в том, что наш юнец Вольфганг не был глуп, он отлично понимал, о чем говорит Штудман, но ему это было не по сердцу. Он даже допускал, что Штудман говорит от всего сердца, но только ему это было не по сердцу. Он был молод, из объятий матери сразу перешел в объятия возлюбленной, всякое горе, всякая заботившая его мелочь находили участливого слушателя, вызывали сочувствие. А тут этому сразу должен быть положен конец.