боль действительно невыносима и неописуема. Вы находитесь в полном сознании и понимаете, что происходит. Адреналин выбрасывается в избытке.
Киндерман, уставившись себе под ноги, качал головой.
— Как же Бог допускает такое? Это еще одна тайна.— Он поднял глаза и посмотрел на доктора.— А вы никогда об этом не задумывались? Это вас не злит?
Амфортас какое-то время колебался, а потом заглянул в глаза следователю.
«Да этот человек просто горит желанием что-то рассказать мне,— подумал Киндерман.— Что за тайну схоронил он в себе?» Лейтенанту внезапно показалось, что Амфортас испытывает нечеловеческую боль, которой хочет поделиться с ним, но что-то продолжает его удерживать.
— Наверное, я ввел вас в заблуждение,— спохватился Амфортас— Я ведь пытался исходить из ваших собственных предположений. И забыл сказать вам, что в тот момент, когда боль становится невыносимой, нервная система испытывает перегрузку. Она отключается — и боль прекращается.
— Вот как? Понимаю.
— Боль — очень странная штука,— задумчиво произнес Амфортас. — Если у человека боль длится долгое время, а потом его неожиданно лишают этой боли, то обычно развиваются серьезные душевные заболевания. Можно вспомнить эксперименты над собаками. Результаты этих опытов довольно-таки занимательны.
Амфортас рассказал следователю об опытах над скотч-терьерами, проведенных еще в 1957 году. Собак выращивали в изоляции, в специальных вольерах. Брали маленьких щенят и содержали их там до полового созревания. Они никогда не общались ни с другими собаками, ни с людьми. Их оберегали от всяческих травм, ушибов и даже царапин. Когда щенки подрастали, им причиняли боль, и реакция на нее была весьма неадекватной. Многие щенки совали нос в горящие спички, затем инстинктивно отдергивали его, но через секунду снова пытались понюхать пламя. Если оно случайно затухало, точно так же собаки реагировали и на вторую спичку, и на третью. Другие щенки вообще не обращали на огонь внимания, однако тоже не пытались избежать контакта с ним, когда ученые пытались их обжечь. И не важно, сколько раз это повторялось. К такому же результату пришли экспериментаторы в ходе опытов по укалыванию собак булавками. С другой стороны, такие же терьеры, но выращенные в естественной среде, сразу же понимали, откуда может исходить опасность, и при повторном появлении булавки или спички в руках ученого пытались увернуться.
— Боль — загадочное явление,— подытожил Амфортас
— Скажите мне откровенно, доктор, как вы считаете, Бог мог бы защитить нас как-нибудь иначе? Скажем, придумать некую сигнальную систему, которая предупреждала бы о возможной опасности?
— Вы имеете в виду безусловный рефлекс?
— Ну, что-то вроде колокольчика, который звенел бы каждый раз у нас в голове.
— Представьте себе, что случится, если у вас, скажем, повреждена артерия,— произнес Амфортас.— Вы что, сразу же кинетесь накладывать жгут или решите слегка повременить и закончить игру в карты? А если это произойдет с ребенком? Нет, это вряд ли поможет.
— Тогда почему не сотворить человеческое тело невосприимчивым к повреждениям?
— Об этом спросите у Бога.
— Но я спрашиваю вас.
— Я не знаю ответа.
— А чем вы занимаетесь у себя в лаборатории, доктор?
— Стараюсь выяснить, как можно отключить боль, когда в ней нет необходимости.
Киндерман затаил дыхание, но Амфортас так ничего больше и не сказал.
— Ешьте суп,— нарушил наконец молчание следователь и пододвинул к доктору тарелку с супом.— А то он остынет. Как любовь Бога.
Амфортас взял ложку, но тут же отложил ее в сторону. Ложка тихонько звякнула, стукнувшись о край тарелки.
— Я тоже не голоден,— произнес врач.— Я вспомнил кое-что. Мне надо идти.— Он поднял глаза и уставился на Киндермана.
— Странно, что вы вообще верите в Бога,— отозвался Киндерман.— С вашими знаниями о мозге и его функциях.
— Мистер Киндерман? — послышался вдруг голос официанта. Он уже стоял перед столиком.— Мистер Маккуи, похоже, очень занят сейчас. Я подумал, что лучше его не беспокоить. Извините.
Подумав немного, следователь проговорил:
— Нет, пожалуй, побеспокойте его.
— Но вы же сами сказали, что это не очень важно.
— Так-то оно так. Но все равно побеспокойте его. Я ужасно капризный человек, у меня свои причуды. Я старенький.
— Хорошо, сэр.— Официант немного постоял, но потом все же отправился наверх за хозяином кафе.
Киндерман снова повернулся к Амфортасу:
— А вам не кажется, будто все, что мы называем «душой», на самом деле не более чем процессы, протекающие в нейронах?
Амфортас посмотрел на часы.
— Я вспомнил кое-что,— повторил он.— Мне надо идти.
Киндерман удивленно взглянул на него. «Может быть, я схожу сума? — промелькнуло в голове следователя.— Ведь он уже говорил это».
— На чем вы остановились? — произнес он вслух.
— Простите, не понял,— замялся Амфортас.
— Ну, не важно. Послушайте, побудьте со мной еще чуточку. Я еще не обо всем спросил. Меня тут мучают разные сомнения. Вы не задержитесь на минутку? Кроме того, невежливо прямо так уходить из-за стола. Я еще не допил чай. Разве цивилизованные люди так поступают? Даже всякие там знахари и шарлатаны не вытворяют таких штук. Вот они сидели бы себе спокойненько и наматывали все на ус, а старый глупый толстяк пусть распинается о чем угодно. Вот это и называется «правилами хорошего тона». Я не слишком отвлекся? Отвечайте прямо. Мне тут все пеняют, будто я неясно выражаюсь, хожу вокруг да около, и я должен рассеять эти утверждения. Неужели это и в самом деле так? Только честно.
Амфортас вздохнул, и что-то похожее на удовлетворение проскользнуло в глубине его глаз.
— Так чем же я все-таки могу вам помочь, лейтенант? — спросил он.
— Это все та же проблема мозга и ума,— объявил Киндерман.— Уже столько лет подряд я мечтаю проконсультироваться у хорошего невропатолога, но, понимаете ли, очень стесняюсь незнакомых людей. А вот теперь меня свели с вами. И я счастлив, что мне представляется такой случай. Так вот, разъясните мне: неужели все чувства и мысли человека на самом деле всего лишь процессы в нейронах мозга?
— Вы хотите сказать, будто это то же самое, что и нейроны?
— Да.
— А что вы сами думаете по этому поводу? — поинтересовался Амфортас.
Киндерман задумался и, приняв серьезный вид, кивнул.
— Я думаю, что это одно и то же,— важно изрек он.
— А почему?
— А почему бы нет? — парировал следователь.— Кому это приспичит продираться в таких дебрях, как душа, если