Читать интересную книгу У родного очага - Дибаш Каинчин

На самом перевале — ни родника, ни ручейка. Воду нужно захватывать с собой из деревни. Доберется Черткиш до старой лиственницы, под которой она сразу облюбовала место для привала, и уже ни рук, ни ног под собой не чует. А сесть, отдышаться — нет времени. Запалит костерок, сунет на угли старенький чайник и, поплевав на руки, берется за косу. С первых взмахов не сразу входит в ритм. А тут ветки, осиные гнезда — на каждом шагу. Едва протянулись тени от гор, дохнуло прохладой, руки было привыкли к косе, усталость после дороги на перевал как бы растворилась в мускулах, в работе — а уже пора возвращаться домой. Солнце вот-вот сядет. Сколько бы еще можно было накосить за весь вечер — дотемна! А что поделаешь: дома ее ждут корова, куры, гуси. А спозаранку нужно па колхозный луг. И Черткиш, обсушив косу пучком травы, прячет ее в кустах, торопливо глотает из кружки горячий чай и бежит по тропинке к большой дороге, чтобы успеть перехватить машину, везущую молоко в фермы.

Ах, чтоб ее кто прибрал, эту машину! До большой дороги, по которой ходит грузовик, Черткиш несется вприпрыжку, язык высунув. Чаше всего она оказывается в ста шагах от перекрестка, когда грузовичок сворачивает на ее глазах. Вот уж она честит и шофера, и машину, и все, что припомнится за нелегкий день! Топать ей теперь до деревни еще восемь километров. Но обида разбирает не от того, что предстоит идти, а что не успела она к этой своенравной машине.

Иногда машины и совсем не бывало. Выйдет Черткиш на дорогу, идет потихоньку и прислушивается: не загудит ли сзади? Чу! — послышался какой-то звук. Застынет Черткиш, вся превратится в слух, — нет, оказывается, шумит лес или гремит на камнях речка. Встанет Черткиш поутру и не может шевельнуть головой: так часто вчера оборачивалась, что «отсохла» шея.

Пока Черткиш доплетется до деревни, на небо высыпят звезды. Ноги так гудят, что нет мочи двигать их по пыльной дороге. Однажды прихватил ее в пути сильный ливень. Черткиш вымокла вся до нитки, промерзла — до костей: с гор дул холодный пронизывающий ветер. Хлюпая по грязи, она совсем выбилась из сил, несколько раз присаживалась отдохнуть, не надеясь уже, что доберется до юрты. Думала, назавтра не встанет, свалится в горячке. К своему удивлению, поднялась как ни в чем не бывало. Весь день, правда, саднело в груди, схватывал сухой, жаркий кашель, но к ночи пропал.

За день очаг прогорит, подернется пеплом. Надо его шурудить, вновь растапливать, а тут — эта проклятая корова! Не идет из стада домой, а лезет пастись в привлекательное для нее болото за речкой. Холодная и голодная, насмерть усталая, а лезь за этой лихоманкой в трясину, хлюпай по вонючей жиже с хворостиной, натыкаясь на стволы и ветки. Две пары кирзовых сапог истрепала Черткиш за одно только лето! Одна из них, правда, была старая, душа в них еле-еле держалась, а все равно жалко...

Когда же сгребла Черткиш просохшее на делянке сено, из-за которого перенесла столько мучений, вышло всего-навсего тридцать две копешки. А хватит его или нет, чтобы прокормить корову и двух бычков, это, как говорится, бабушка надвое сказала. Хватит — не хватит, а зимовать нужно, и от простого гадания — копешек у Черткиш не прибавится...

Черткиш тяжело вздохнула и, очнувшись от своих дум, всплеснула руками:

— Что же это ты, старая? Совсем из ума выжила! Нашла время сидеть. Глядишь, опять затемно к дому доберешься. И конюху лошадь надо сдать. Да и тут все дела не доведены...

Черткиш засуетилась, подхватила грабли, брошенные ею у лиственницы, побежала к зароду и принялась подгребать каждую соломинку, каждую травинку. Парни работали споро, но и клоков пооставили — не счесть. Нет уж, ни один хозяин этого не допустит. Продерет и причешет вокруг зарода — что хозяйка дома пол. Вот и Черткиш разошлась, орудует граблями. А мысли все равно вокруг одного вертятся.

Теперь этот зарод нужно к дому перевезти. Дай бог, чтобы не вышло чего по дороге! В прошлом году она намучилась... Поспешила с зародом: земля не успела подмерзнуть, как подогнали трактор тянуть его в деревню. Сани завернули дерн, набившийся снизу, и, как трактор ни ревел, ни шлепал гусеницами, выворачивая комья, — не сдвинулись с места. Привели второй. Соединили, дернули — сани под зародом вывернулись и расползлись, а сено обвалилось на землю. Пришлось возить сено на лошади. Два дня бедная Черткиш копошилась, две ночи ночевала подле зарода. А как-же! Неровен час, набредет на него табун — поминай как звали!..

Нет, разве есть еще на свете работа хлопотливей, трудней и мучительней, чем заготовка сена? Черткиш, например, не знает. Скосить, сгрести, скопнить, подвезти эти копны и сметать в зарод — это еще полдела. Не забудьте, нужны сани, а вокруг зарода — городьба. А во время просушки следует глаз не спускать с неба, а то хлынет дождь, и оно — неубранное, подмокнет, почернеет, станет преть. Главная же работа, по мнению Черткиш, — это перевезти зарод к дому, но и там беречь, как зеницу ока, задавать расчетливо, чтобы хватило на зиму. Вот почему уже с первой зеленью болит и разламывается голова: «Как же нынче поставить сено? Когда?»

А вообще-то, что там бога гневить, — хлопот, конечно, много. Но не такая уж это невыполнимая работа. Как говорит пословица? «Сидя сиднем горы не перевернешь». Вот именно, знай — поворачивайся...

Ясно, все эти мучения, все эти хлопоты, думает про себя Черткиш, от нее, от обжоры этой несчастной, от коровы. Да была бы еще корова, а то — так, одно название. Безухая, комолая, огрызок вместо хвоста: родилась она в морозную ночь и обморозилась начисто, еле-еле выходила ее Черткиш. Молоко стала давать не сразу, да и то — по стакану в день. С той поры и не скажешь, наверное, — все эти годы корова кормила Черткиш — или хозяйка только и знала кормить корову? В прошлом году на ветеринарном пункте взяли у нее кровь и выяснилось, что Тонкурак — корова Черткиш — больна бруцеллезом. Молоко ее, значит, никуда не годится. Либо на забой сдавай, либо — сама закалывай. Молоденькая ветеринарша Талтар испереживалась вместе с нею. Всяких душевных слов Черткиш наговорила, а если разобраться — только соли на рану подсыпала. «Ах, тетушка Черткиш, знаю, что горько, да что делать? Конечно, это несправедливо. Да в жизни так часто и случается. У кого две и больше коров, тем словно бы ничего не делается. А у кого одна — сплошное невезение. То — падеж, то — бруцеллез. Подумать только! Ах, горе, горе... И зиму пережила. И вот…»

Черткиш три ночи кряду не спала, и всплакнула, и попричитала. И вправду, как же быть? Корова — какая ни есть, а кормилица единственная... А потом вдруг — осерчала. Если разобраться, что за жизнь у нее с этой коровой? Все только и думаешь: корова и корова, туда пошла — как бы что для коровы, сюда пошла — тоже о корове. Встанет утром — о ней думает, спать ложится — корова из головы не выходит. Что же, она ради коровы и живет? Черткиш и корова будто одним невидимым арканом связаны. В райцентре, почитай, уже лет десять не была, никак не выберется. Решает ехать и тут же на попятную: кто подоит корову, корму задаст? Праздник какой, женщины соберутся, песни поют, а Черткиш уже одним глазом домой косится — пора бежать, корова у прясел мычит. В соседней деревне — рукой подать за перевалом Ак-Кеме — родная сестра живет. Та уж не раз ей выговаривала: «И что ты за человек, никак не пойму? Забилась в своей юрте-норе, как крот, на свет божий не вылезешь. Наведалась хоть бы на праздник, племянников посмотреть.

У меня уж внуки пошли, и тебе они — не дальняя кровь. Гостинцев от тебя не просим, сама покажись...»

У Черткиш в последнее время голова стала болеть. Надо бы доктору показаться, попросить, чтобы назначил лечение какое, а она до соседней деревни боится отлучиться. Старая забота: кто приглядит за коровой?

Всю зиму напролет одна дума: «Только бы сена до весны хватило. Только бы хватило! Буду охапками, руками задавать, вилами только растрясешь, да и на глаз не примеришься, сколько брать... Ох, и мороз нынче! Каково сейчас Тонкурак? Пойду, погляжу. Хлев у меня вконец развалился. Бревна надо менять. Ох, как надо менять!» Весной, как только корову в стадо выгонять, — новые заботы. Летом — другие. «О, господи, кудай-баш, хорошо бы трава поднялась нынче!» Осенью — на покосе: «Ай, Тонкурак, где она бродит? Не забрела бы на колхозное поле, ни потревожила бы чужой зарод. Выпишут штраф. Чем платить?»

Словом, забот о корове у Черткиш сверх всякой меры хватает. А попробуйте ей намекнуть: не пора ли, тетушка Черткиш, избавиться от этих забот? Отказаться от коровы? Черткиш искренне удивится: как же это жить без коровы? Без коровы и дом, и очаг — будто осиротевшие. От коровы — что? Масло, молоко, сыр — все от коровы. Арчы, курут, эдегей, быштак, айран — это все тоже дает корова. Корова — это она — стоит и мычит у юрты. Увидит Черткиш, вздохнет шумно и кивает головой, словно здоровается с нею, с хозяйкой; молча — одним им понятным языком — разговаривает. Подоит Черткиш корову, станет обтирать ей вымя и невзначай ткнется в теплый коровий бок, и сразу запахнет чем-то перегоркло-пахучим, родным, как пахнет в теплую дождливую погоду дым и кочевье. И полнится душа Черткиш этим теплом, и понимает она, что лишится чего-то прочного, кровного, самого близкого, что связывает ее с землей, с домом, с жизнью. Попробуй-ка быть без коровы.