Труднее всего было с прислугой. С англичанами я ладила, но были еще двое русских, и они то грызлись с англичанами, то дружили водой не разлить. Старуха горничная, которую я вывезла из Одессы, как могла старалась, но годы брали свое, и помощи от нее не было. Она знала только по–русски, за границей не бывала, была бестолкова и беспомощна и вообще плохо соображала.
Был случай, мы еще жили в «Ритце», когда у нее разболелся зуб, и муж автобусом повез ее к дантисту. В приемной он записал ее имя и адрес отеля и оставил ей эту бумажку, а она не брала, заявляя, что легко найдет дорогу домой по рельсам. Она приняла автобус за трамвай и отказывалась понять, что рельсы тут ни при чем.
Ординарец брата еще с довоенного времени, а теперь его камердинер, вдруг решил, что вести хозяйство пристало ему, причем вести его по–своему. Дом в Кенсингтоне, пока мы в нем жили, вообразился ему дворцом, а он в нем — мажордомом. Все должно было делаться по освященным временем традициям, в неприхотливости нашего быта он видел блажь и не одобрял ее. Он не мог понять, что следовать «традициям» было для нас непозволительной роскошью. По–своему он был привязан к Дмитрию и ко мне, но то была какая то примитивная и ревнивая привязанность. Он ненавидел Путятина и, несмотря на резкие выговоры брата, даже не пытался скрыть свои чувства; он, видите ли, не мог простить мне мой мезальянс.
Какое то время я не очень успешно боролась с его руководящими поползновениями, а потом махнула рукой. Пусть выходило дороже, но мне то стало легче. Я только–только начинала осваивать домоводство, а ведь сколько еще предстояло таких обязанностей, и хотя я многому выучилась в те годы, не скажу, что из меня получилась хорошая домохозяйка.
Освободив голову от домашних проблем, я могла задуматься о чем нибудь другом. Но странно и даже тревожно поначалу: задуматься мне особенно было не о чем. С 1914 года я жила интересами, далекими от свободного времяпрепровождения. В войну я много работала, в буквальном смысле слова училась всему, постигала жизнь. В революцию все интересы свелись к борьбе за существование. Все это совершенно поглотило меня. Целых пять лет я была лишена даже признаков жизни культурного человека — не слушала музыку, не ходила на выставки и в театр, не следила за литературой. Непритязательная, почти аскетическая жизнь. Мне стали чужды мирские услады, а дела, которыми теперь приходилось заниматься, представлялись мелочными и ненужными. Ничто не сулило мне деятельного поприща; я не строила никаких планов, ничего не видела дальше собственного носа, и вырваться из этого сжимающего круга у меня не было сил и духу. И раз так, я смирилась, заставила себя смириться. Я понимала, что домашние радости прямо зависят от того, что я принимаю мою скудную жизнь как она есть, а я хотела пусть даже скромных радостей.
Только что мне было делать с собой, куда девать время? Изучать искусство, снова начать рисовать? Нет, это было в другой жизни, она ушла, и я не решусь ее воскрешать. И как это часто бывает в жизни, сами собой явились занятия, большого ума не требовавшие, но на время утолившие жажду деятельности.
Я по–прежнему считала наше изгнание временным, но меня тревожило будущее, у нашего существования не было никакой материальной основы, попросту говоря, никто из нас не работал. В простоте душевной я полагала, что это поправимо: работать буду я. Дмитрий и муж люди военные, им трудно подыскать дело, которое прокормит нас сейчас и обеспечит их будущее. Женщине проще, она может работать руками.
Меня еще в детстве выучили шить, вышивать и вязать; теперь можно было применить эти навыки. В Лондоне тогда были в моде вязаные свитеры и даже вязаные платья. Отчего не попробовать? Я купила немного шерсти и спицы и взяла памятку для вязки. Первый свитер никуда не годился, он вышел совершенно необъятным. Хорошенько все прикинув, я взялась за второй. На этот раз я угадала с размером, но плотность вязки меня не устроила, и этот свитер я оставила для себя. Опыта прибавилось, и наконец я сочла, что очередную работу нестыдно предложить покупателю. Я навела справки, мне дали адрес, и с бумажным свертком под мышкой я явилась в магазин. Ни в малейшей степени не представляя, кто я на самом деле, хозяйка попросту удивилась моему предложению. Я развернула сверток, выложила перед ней свитер и с бьющимся сердцем смотрела, как она перебирает вещь. Она купила свитер за 21 шиллинг, заплатила наличными и, самое главное, просила приносить еще. Я часто слышала, что первые заработанные деньги доставляют особую, ни с чем не сравнимую радость. Было приятно, что моя работа понравилась и просят приносить еще, а вот радости я не испытала, скорее, я усовестилась: за такие деньги не так уж много я работала, и было ощущение, что я обошла кого то, кто больше нуждается. Забыв сунуть деньги в сумку, так и зажимая их в руке, я ушла из магазина.
Я продолжала вязать свитеры и даже сделала несколько платьев. На свитер уходило 4—5 дней работы, на платье — 8—10, получала я за платье чуть больше двух фунтов. Вязала я все время. Встав еще засветло, работала до завтрака, брала вязание за стол и работала между блюдами, вязала в поезде и за чтением.
Что то надо было придумать, экономящее время. Весь мир уже вязал «строчку прямой петлей, перевернуть, строчку обратной», и от мелькания спиц мои мужчины уже сатанели. И все равно больше шести фунтов в неделю я не нарабатывала, а это был тупик, капля в море. Работать так было смеху подобно, я прекратила это и занялась другим делом.
Мой гардероб еще с Румынии был сборный и ветхий, надо было им заняться. Жили мы в целом необщительно, но я уже не могла по–прежнему чураться людей. Я не искала общества, люди сами как то входили в мою жизнь. Новых друзей завел Дмитрий, оживились старые знакомые, и кончились затворнические лето и осень. Целый год после смерти отца я не ходила ни на обеды, ни в театр, а тут отказываться стало неудобно, и меня потянуло возобновить былые отношения. Общение с людьми несло радость, но и обязывало решить вполне житейский вопрос: надо обзавестись туалетом. И поскольку я не чувствовала себя вправе обременить наш бюджет счетами от портных, то решила шить себе сама.
Я купила журнал кройки и шитья и внимательно его изучила. Достала несколько выкроек, приобрела нужный отрез. Сейчас уже не помню, какой фасон я выбрала и как потом смотрелось платье, зато помню, как страшно было впервые надкусить материал огромными портновскими ножницами. Их и большую коробку с булавками я купила вместе с отрезом. Стола подходящего размера не было в доме, и я кроила на полу. Швейной машинки тоже не было, и все швы я прошила вручную. Русская горничная по бестолковости не могла помочь как примерщица, и я приспособила мужа. Стоя перед зеркалом, я говорила, что делать, но и от него требовалась смекалка, потому что я не все могла видеть. Я была в таком возбуждении, что даже не чувствовала многочисленных булавочных уколов. За первым платьем последовали другие, и наконец я смогла повторить темное вечернее платье от Калло, взятое на время у приятельницы, где на юбку пошло много ярдов тюля. И впервые отправившись на званый обед, я надела это платье. Войдя и смешавшись с толпой в гостиной, я не без тревоги ловила выражение дамских лиц. Вдруг у меня что не так? За вид спереди я была более или менее спокойна, а спина? Я старалась меньше показывать эту часть тела. Но все обошлось, и к концу обеда я забыла думать, что расхаживаю по гостиной в платье собственного изготовления, а на других дамах туалеты от Уорта, Вионне и Калло.