«Миши», и у другого, неназванного «жениха», не оставалось никаких шансов на взаимность Анны.
«Стенографка моя, Анна Григорьевна Сниткина, – напишет Ф.М. спустя пол года «Полине» (то есть Аполлинарии Сусловой), – была молодая и довольно пригожая девушка, 20 лет, хорошего семейства, превосходно кончившая гимназический курс, с чрезвычайно добрым и ясным характером. Работа у нас пошла превосходно… При конце романа я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, хотя никогда не говорила мне об этом ни слова, а мне она всё больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я и предложил ей за меня выйти. Она согласилась, вот мы обвенчаны. Разница в летах ужасная (20 и 44), но я всё более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у ней есть, и любить она умеет» (28, кн. 2: 182).
Достойно сожаления, что сценаристы, насытив картину чуждыми деталями двадцати шести дней, никак не откликнулись на самую важную, по сути дела, центральную подробность. Признание в любви, предложение руки и сердца взволнованный Достоевский сделал обиняками, рассказав вещий сон о найденном среди бумаг крошечном, но ярком и сверкающем бриллиантике, и на ходу сочинив роман о немолодом художнике и юной девушке. Это была, как вспоминала позже Анна Григорьевна, блестящая импровизация. «Никогда, ни прежде, ни после, не слыхала я от Федора Михайловича такого вдохновенного рассказа, как в этот раз. Чем дальше он шел, тем яснее казалось мне, что Федор Михайлович рассказывает свою собственную жизнь, лишь изменяя лица и обстоятельства. Тут было все то, что он передавал мне раньше, мельком, отрывками. Теперь подробный последовательный рассказ многое мне объяснил в его отношениях к покойной жене и к родным. В новом романе было тоже суровое детство, ранняя потеря любимого отца, какие-то роковые обстоятельства (тяжкая болезнь), которые оторвали художника на десяток лет от жизни и любимого искусства. Тут было и возвращение к жизни (выздоровление художника), встреча с женщиною, которую он полюбил: муки, доставленные ему этою любовью, смерть жены и близких людей (любимой сестры), бедность, долги…»33.
Героя импровизации, художника, мучила мысль – имеет ли право пожилой, больной, обремененный долгами человек мечтать о молодой жизнерадостной девушке? Что он может ей дать? Не будет ли любовь к художнику страшной жертвой со стороны юной особы и не раскается ли она, связав с ним свою судьбу? Кульминация объяснения оставляла возможность отступления: разговор в любой момент можно было свести к обсуждению некоего сюжета и не перейти на личности – так пожилому мужчине легче было бы перенести отказ.
В фильме эта сцена лишена вдохновенного повествования о судьбе художника; к тому же его вполне будничный рассказ прерывается звонком в дверь. Ф.М. идет открывать, а за дверью – то ли «Полина», то ли Аполлинария, в густой вуали.
«– Вы не узнаёте меня?
– Не узнаю».
И он, почти в ужасе, захлопывает дверь. Потом открывает снова, а там – никого. Возвращается к Анне и просит ее не отвечать на вопрос о художнике и его сомнениях. «Ответьте мне завтра».
Завтра, по фильму, они вместе пойдут в участок сдавать рукопись, и там она рискнет назвать себя женой, будто разгадала тайный смысл рассказа о художнике и девушке.
Фильм, таким образом, лишает Достоевского его импровизации, а вместе с ней – рассказа о вещем сне про найденный среди бумаг крошечный, но яркий и сверкающий брильянтик. А ведь только после такого рассказа и могло прозвучать признание, которое в одно мгновение вывело героя и героиню за рамки литературы.
«Поставьте себя на минуту на ее место, – сказал Ф.М. дрожащим голосом. – Представьте, что этот художник – я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили?
Лицо Федора Михайловича выражало такое смущение, такую сердечную муку, что я наконец поняла, что это не просто литературный разговор и что я нанесу страшный удар его самолюбию и гордости, если дам уклончивый ответ. Я взглянула на столь дорогое мне, взволнованное лицо Федора Михайловича и сказала: “Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь!”»34.
Совершенно невозможно было Достоевскому удержаться от рискованного признания, отложив его на сутки, как совершенно невозможно было и Анне нанести писателю страшный удар и не ответить ему согласием тут же, а не через день.
Это была грандиозная писательская и мужская победа. Успех совместной работы решил судьбу писателя на годы вперед. Выполнив контракт к сроку, он не должен был платить неустойку, сохранил за собой авторские права на все свои сочинения и одержал победу над акулой-издателем. А главное, он нашел свой брильянтик:
«– Я ведь знаю теперь, куда девался брильянтик.
– Неужели припомнили сон?
– Нет, сна не припомнил. Но я наконец нашел его и намерен сохранить на всю жизнь»35.
Это была и победа стенографки – ей нелегко было поверить в громадность своего счастья. Ведь она искренне полагала, что под девушкой, в которую влюблен художник, Ф.М. имеет в виду Анну Корвин-Круков-скую, его бывшую невесту. «В ту минуту я совсем забыла, что меня тоже зовут Анной, – так мало я думала, что этот рассказ имеет ко мне отношение… Недоброе чувство к Корвин-Круковской овладело мной…»36.
Она была честна и искренна, когда ни на секунду не отнесла признание Достоевского в любви к некой Анне. «Припоминаю, что, когда почти час спустя Федор Михайлович стал сообщать планы нашего будущего и просил моего мнения, я ему ответила: “Да разве я могу теперь что-либо обсуждать! Ведь я так ужасно счастлива!!..” Неужели это правда? Разве это не сон? Неужели он будет моим мужем?!»37.
Как скоро подтвердились слова чуткого Г.И. Сниткина о стенографии, которая приведет к счастью! Любящий отец знал, что, кроме стенографии, его дочь умеет сострадать и жалеть, способна на жертвенную, то есть действенную, любовь и готова служить любимому человеку и в горе, и в радости. Она сумела внушить загнанному в угол писателю надежду – Ф.М. хорошо разглядел ее сияющее лицо, когда они вместе пересчитывали исписанные листочки, и думал про себя: «Какое доброе сердечко у этой девушки! Ведь она не на словах только, а и на самом деле жалеет меня и хочет вывести из беды»38.
Отношения Анны с ее будущим мужем начинались по красивому литературному сценарию, которому суждено будет стать классическим и даже легендарным. Переплетение вымысла и яви подразумевало продолжение сюжета; сочинение с инфернальными героями имело реальную подоплеку и подразумевало наличие опасного и поэтому заранее презираемого прототипа. Роман, который Анна Сниткина прослушала малыми порциями в устном исполнении автора, записала значками, аккуратно переписала от руки, перечитала и принесла обратно автору (наборный