— Нет, — сказал Юрген. — Я с чистой совестью готов повсеместно идти на компромиссы, но примириться с силами Филистии — единственное, чего я не могу.
— Это вы серьезно, король Юрген? — королева была ошеломлена.
— Серьезно как никогда, моя милая. Вы во многих отношениях восхитительный народ, и вы во всех отношениях грозный народ. Так что я восхищаюсь, страшусь, избегаю и в самом крайнем случае бросаю вызов. Ибо вы — не мой народ, и волей — неволей меня приводят в ярость ваши законы — в равной степени безумные и отвратительные. Хотя, заметьте, я ничего не утверждаю. Возможно, вы правы, приписывая этим законам мудрость; и, определенно, я не могу зайти так далеко и сказать обратное: но все же, в то же самое время!.. Так я это ощущаю. Поэтому я, идущий на компромисс со всем остальным, не могу пойти на компромисс с Филистией. Нет, обожаемая Долорес, это не добродетель, скорее, это инстинкт, и у меня нет выбора.
Даже Долорес, которая была королевой всех филистеров, поняла, что этот человек говорит правду.
— Обидно, — сказала она с явным сожалением, — за вами в Филистии просто бы бегали по пятам.
— Да, — сказал Юрген, — как за учителем математики.
— Но нет же, король Юрген, не только математики, — рассудительно сказала Долорес. — Например, существует поэзия! Мне говорили, что вы поэт, а многие мои подданные, как я считаю, воспринимают поэзию вполне серьезно. Правда, у меня самой нет времени на чтение. Так что вы можете стать поэтом — лауреатом Филистии с любым жалованьем, которое пожелаете. И вы можете учить всех нас своим идеям, слагая о них прекрасные стихи. А мы бы с вами могли быть вместе очень счастливы.
— Учить, учить! Это говорит Филистия, и к тому же весьма искусительно — обворожительными устами, подкупая меня почестями, хорошей едой и вечными блаженствами. Хотя такое случается весьма часто. И я могу лишь повторить, что искусство не является разделом педагогики!
— Действительно, мне от души жаль. Оставив в стороне математику, вы мне нравитесь, король Юрген, просто как человек.
— Мне тоже очень жаль, Долорес. Признаюсь, что я испытываю слабость к женщинам Филистии.
— Определенно, вы не дали мне повода подозревать вас в слабости по этой части, — заметила Долорес, — пока вы находились наедине со мной, и говорили так мудро, и рассуждали так глубокомысленно. Боюсь, после этой ночи я найду всех остальных мужчин более или менее поверхностными. Ой — ей — ей! И, вероятно, завтра я выплачу все глаза, когда вас предадут забвению и отправят в преисподнюю. Именно так с вами поступят жрецы, король Юрген, под тем или иным предлогом, если вы не подчинитесь законам Филистии. — На такой компромисс я пойти не могу! Но даже сейчас у меня есть план, как убежать от ваших жрецов, а если он не удастся, я владею заклинанием, к которому обращаются в час страшной нужды. Мои личные дела, таким образом, еще не находятся в безнадежном или хотя бы удручающем состоянии. Это обстоятельство вынуждает меня заметить, что ДЕСЯТЬ, или декада, есть мера всего сущего, поскольку содержит все числовые отношения и согласования…
Подобным образом они продолжали изучение математики до тех пор, пока Юргену не пришло время вновь предстать перед судьями. А наутро королева Долорес послала записку жрецам, сообщая, что она слишком хочет спать, чтобы присутствовать на их совете, но что этот человек, бесспорно, состоит из плоти и крови, вполне заслуживает быть королем, а как математик не имеет себе равных.
Теперь суд филистеров решал, должен ли король Юрген быть предан забвению и отправлен в преисподнюю. И когда заседатели готовились к процессу, в суде появился большой жук — навозник, катящий перед собой свое любимое и соответственно укрытое потомство. Вместе с этим существом появились пажи в черном и белом, несшие меч, посох и копье.
Насекомое посмотрело на Юргена, и его лапки в ужасе поднялись вверх. Жук крикнул троим судьям:
— Клянусь Святым Антонием! Этот Юрген должен немедленно быть предан забвению, он отвратительный, непристойный, похотливый и сладострастный.
— Как это может быть? — спросил Юрген.
— Ты отвратительный, — ответил жук, — потому что у этого пажа меч, который, по — моему, не меч. Ты непристойный, потому что у того пажа копье, которое я предпочитаю не называть копьем. Ты похотливый, потому что вон у того пажа посох, который я не рискну объявить посохом. И, наконец, ты сладострастен по причинам, описание которых было бы для меня нежелательно и в раскрытии которых я всем поэтому должен отказать.
— В общем, это звучит логично, — говорит Юрген, — но все же в то же самое время не помешала бы доля здравого смысла. Вы, господа, сами можете видеть, в целом и непредвзято посмотрев на этих пажей, что они держат меч, копье и посох — и ничто иное; и что вся непристойность содержится в голове этого насекомого, у которого язык чешется назвать эти вещи другими именами.
Судьи пока ничего не говорили. Но стражи Юргена и все остальные филистеры стояли по обе стороны, крепко зажмурившись и говоря:
— Мы отказываемся смотреть на этих пажей в упор и непредвзято, поскольку это означало бы сомнение в том, что заявил жук — навозник. Кроме того, пока у жука — навозника есть причины, которые он отказывается открыть, его причины остаются неопровержимыми, и ты — явно похотливый негодяй, сам себе создающий неприятности.
— Совсем наоборот, — сказал Юрген, — я — поэт и создаю литературу.
— Но в Филистии создавать литературу и создавать себе неприятности — синонимы, — объяснил жук — навозник. — Я‑то это знаю, так как нам в Филистии уже надоедали три таких создателя литературы. Да, был Эдгар, которого я морил голодом и травил до тех пор, пока не устал; затем однажды ночью я загнал его в угол и вышиб из него все мозги. И был Уолт, которого я швырял и кидал с места на место и сделал из него паралитика; и к нему я тоже прикрепил ярлык, указывающий на человека отвратительного, непристойного, похотливого и сладострастного. Несколько позднее был Марк, которого я запугал до того, что он надел клоунский колпак, и никто уже не мог заподозрить в нем создателя литературы; на самом же деле я запугал его так, что он прятал большую часть созданного вплоть до своей смерти, и я не мог найти его творений. Я считаю, что со мной он сыграл мерзкую шутку. Все же это всего лишь три обнаруженных создателя литературы, которые когда — либо заражали Филистию, — слава Богу и моей бдительности, — но, несмотря на это, мы не смогли стать более свободны от создателей литературы, чем другие страны.
— Но эти трое, — воскликнул Юрген, — слава Филистии, и из всего, что дала Филистия, ценны лишь эти трое, которых ты втоптал в грязь, но которых чтят повсюду, где чтят искусство, и где никого, так или иначе, не волнует Филистия.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});