На гребнях ревущих волов,
И крест обомшелый в объятиях ивы,
Чьи корни дарили мне кров.
А в странах за Морем, где люди крылаты,
Жил брат мой, и был королём,
И глядя, как кружатся в небе фрегаты,
Я помнил и плакал о нём…
Так пел молодой сказитель, пел на западном Скельде, и кирлинги глядели на него глазами, полными недоумения. Слов они не понимали, и никогда не видели моря, но волны шумели в них, и кричали птицы, и Дэор смотрел с сочувствием на скальда, ибо и ему однажды пришлось петь для тех, чьи сердца оказались закрыты.
В недоброе утро узнал я от старца
О рыбе, чей жир — колдовство,
И клятвою крови я страшно поклялся
Отведать её естество.
А старец, подобный столетнему вязу,
Ударил в пергамент страниц:
Нажива для рыбы творится из глаза,
Из глаза Властителя Птиц!
Дрогнул голос Борина. Жалел он, что не поёт на языке кирлингов. Однако тут же отбросил сожаление. Где было понять этим лесным людям, что такое — Море, замшелые камни, стальные переливы неба… И где было им увидеть людей-птиц. Свободных, как птицы.
Борин и сам почти уже не видел. Много крови, много горя.
Он видел лишь лёгкие очертания крыльев, сотканных из света нездешних небес, видел и пел…
Я вышел на скалы, согнувшись, горбатый,
И крик мой потряс небеса:
То брат выкликал на заклание брата,
Чтоб вырвать у брата глаза.
И буря поднялась от хлопанья крыльев:
То брат мой явился на зов,
И жертвенной кровью мы скалы кропили,
И скрылись от взоров богов…
"Любопытно, — невпопад подумал Борин, перебирая струны арфы, — а верят ли эти кирлинги в богов? И если да — чем их боги отличаются от наших?"
Борин уже набрал воздуха в грудь — однако его перебил Снорри-безумец, сурово и торжественно читая следующие строки. И радовался Борин, что голос безумца был голосом бури, знакомой кирлингам: ибо они дрожали от холода и страха.
И битва была, и померкло светило
За чёрной грядой облаков.
Не знал я, какая разбужена сила
Сверканием наших клинков.
Не знал я, какая разбужена сила
Сверканием наших клинков,
И битва кипела, и битва бурлила
Под чёрной грядой облаков…
Скальд играл, безумец пел, и кипел три года назад поединок в трактире "Под дубом", где сыны братских народов скрестили тень и пламя, а Эльри Бродяга, бесстрашный рубака, трясся под столом, словно последний ублюдок…
И кипел бой на прибрежных скалах, под чёрной грядой облаков, в неведомом краю, где сошлись два брата. Звенели струны, звенели мечи, вились на ветру два плаща — чёрный и белый…
И зазвучал голос Тидрека, и его клинок сиял, покинув ножны, и горела в эфесе дивная роза.
И рухнул мне под ноги брат обагрённый,
И крик бесновавшихся птиц
Метался над камнем, где стыл побеждённый,
Сочась пустотою глазниц.
И глаз наживил я, и бросил под глыбу,
Где волны кружатся кольцом…
И кончилось дыхание у мастера. Но тут запел Дэор Хьёринсон, хоть и клялся никогда более не произносить песен:
Была мне удача! Я выловил рыбу
С чужим человечьим лицом.
Я рыбы отведал, и пали покровы,
Я видел сквозь марево дня,
Как движется по небу витязь багровый,
Чье око взыскует меня.
Ладони я вскинул, но видел сквозь руки,
И вот мне вонзились в лице
Четыре зрачка на сверкающем круге
В кровавом и страшном кольце…
Так пел охотник, пел после годов молчания и изгнания, пел, глядя во тьму безумными глазами, точно это на него несётся по небу неведомый багровый всадник, Всадник Конца Мира, кровавый и страшный знак мести и справедливости.
Борин принял у него песню — бережно, как младенца.
Из сердца — в сердце.
И мысли мне выжгло, и память застыла,
И вот я отправился в путь.
И шёл я на Север, и птица парила,
И взгляд мой струился как ртуть.
Я спал под корнями поваленных елей,
А ел я бруснику и мёд,
Я выткал надорванный крик коростеля
Над зыбью вечерних болот.
И в странах бескрайнего льда и заката,
Где стынет под веком слеза,
Пою я о брате, зарезавшем брата,
За рыбу, чья пища — глаза…
Песнь закончилась.
И была тишина.
И ничего не было в той тишине, и в ней был весь мир. Весь мир, отныне открытый для них. И все возможное и невозможное, натиск бури и безмятежность покоя, море и ветер, и огонь на ладонях, и танец с молниями на горной вершине. Они молчали, как молчат птицы в самый глухой час ночи — чтобы возвестить рассвет громкими трелями. Они не поняли ни слова — и поняли всё. И многие озирались на других, словно искали поддержки. Они застыли, как стынет под веком слеза в северных странах, где ищут покаяния безумцы, застыли на самом пороге, на пороге узнавания…
И кроваво-алый корень в их сердцах забился в судорогах.
И в этой прекрасной, отчаянной тишине звонко лопнула нить.
Это не выдержало напряжения ожерелье, подаренное друидом вождям племён. Старейшина случайно разорвал нить, заслушавшись, в его руках взорвались алмазы, и звёзды падали на пол, увлекая за собою смертных…
И всё закончилось, и началась возня. Толкотня в грязи. Сопение, хрюкание, рычание. Таскание за волосы. Песня порвалась в них, точно ожерелье. Они просто старались поймать как можно больше волшебных шариков. Ведь у кого больше волшебных шариков, у того больше благости Богов, больше удачи…
Нескольким родичам по ходу дела выдавили глаза, поломали ребра, а одного задавили насмерть. Удача — это дело смелых…
— Это значит: метать бисер перед свиньями, — заявил начитанный Дарин.
Борин хотел согласиться…
…но промолчал.
Потому что к нему подошла самая младшая из дочерей хозяина и пропела, как умела, мешая родной язык с чужим:
И в странах бескрайнего льда и заката,
Где стынет под веком слеза…
И видят боги, чего стоило Борину-скальду самому удержать под веком слезу умиления и восхищения. Он закрыл глаза, улыбнулся и прижал к себе. Как она была непохожа на Эвьон…
— Ты — моя роза… Моя роза.
* * *
Ту ночь он провёл не один.
* * *
…Выходили на рассвете.
Рольф уже пришёл в себя, и был стараниями друида и знахарки бодрым и готовым ко всем приключениям и опасностям. Сам же волшебник заметно устал, и если бы не опирался на посох, то его пришлось бы нести. Отряд выбрался из поселения, когда большая часть обитателей провалилась в пьяный сон, так что никто их не провожал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});