Читать интересную книгу Три романа о любви - Марк Криницкий

Он поднял брови выше очков и, вытаращив глаза, расхохотался.

— Что же вы находите в этом смешного? — возмутился Иван Андреевич.

— И трогателен и жалок этот Гаранька, как все наши русские Гараньки. У них всегда есть какой-нибудь общий незаметный враг. Они невежественны и наивны. Через полгода в семье этого злосчастного Гараньки назреет такая трагедия, что упаси Боже! Ах, уж эти злополучные наши «гаранькины» опыты.

— Так что же вы предложите в обмен? — спросил Иван Андреевич, раздражаясь.

— Взамен Гараньки и его «опыта»? Вы это серьезно?

— А почему бы и нет?

Кротов рассмеялся.

— Ну, вы, я вижу, увлеклись не на шутку.

— Однако же, что вы все-таки можете предложить взамен?

— Смотрите… Послушайте, что они там говорят, — дипломатично увернулся Кротов от ответа.

— У каждой женщины стыд это только… как его? — кричал Прозоровский.

— Защита? — подсказывали ему. — Кокетство?

— Нет, оружие, орудие… Да, вот именно орудие, которым она распоряжается по своей… по своему усмотрению. Вы не согласны? До поры, до времени… А в этой… как ее?.. в своей основе она лишена стыда. И когда она видит, что… как это? стесняться нечего, тогда… сделайте мое вам одолжение… монпансье в бутылочку.

В это время вошла сильно заспанная Маша, неся откупоренные бутылки содовой.

— Я вам каждую женщину и девушку раздену публично. Не согласны? — говорил Бровкин. — За приличное вознаграждение каждую.

— Вот Маши, например, не разденете, — сказал желтый господин.

— И Машу раздену.

Он порылся в брюках и вынул прямо из кармана скомканную красненькую.

— Машенька, твои. Можешь?

Он смотрел на нее посоловевшими глазами.

— Что еще выдумали! — сказала она. — Бесстыдники.

— Я прибавлю, — пробасил Бровкин и, открыв тугое портмоне, вынул и положил на стол в общую кучу несколько золотых монет. — Все твои, красавица. Ну, кофту и прочее долой.

Она в страхе и недоумении поглядела на сидевших и на деньги.

— Без обмана, моя дорогая. Можешь хоть сейчас взять. Только… лишнее долой… Понимаешь?

— Как же, стану я…

В глазах ее изобразилась тоска.

— Что выдумали! Которая это для вас при всех нагишом будет?

Внезапно она разрыдалась, спрятав лицо в согнутый локоть.

— Разденется… Пари! — сказал актер.

— Не разденется, — засмеялся желтый и лысый.

Бровкин подсыпал еще золота.

— Все твое. Смотри, дура.

Она взял Машу за руку, в которую она прятала лицо, и потащил к деньгам. Она стала остервенело вырывать руку.

— Тридцать пять рублей, — сосчитал актер. — Заработок, относительно, недурен.

Она насторожилась.

— Обманете… Вы известные обманщики.

Все расхохотались.

— Ну вас к Богу. Пустите.

Бровкин собрал деньги в горсть.

— Держи.

— А что снять-то?

Она смотрела на него, откачнувшись верхнею частью туловища назад. Ее губы и глаза выжидающе и лукаво улыбались.

— Все.

— Ишь вы какие! Как же! Я, небось, девушка.

Подумав и посмотрев в сторону и на потолок, она сказала:

— Прибавьте.

И опустила низко голову.

— Бита! — крикнул желтому господину актер.

— Нипочем не разденется, — ответил тот уверенно. — Или разденется, да не совсем, а так… только пококетничает. Нет, батенька, тут инстинкт. Натурщица, курсистка, актриса, те разденутся, а эта — нет.

Он спокойно выпил содовой и закурил.

— Всякая разденется. Пари. На сколько? — кричал актер.

Они хлопнули по рукам на десять рублей. Бровкин рылся в портмоне.

— Получи еще.

Маша вопросительно посмотрела на Прозоровского. Он сделал движение, приказывающее раздеться.

— Вы обманете, — сказала она Бровкину, смеясь, и вдруг все ее лицо зарделось.

— Разденется, — сказали несколько голосов уверенно.

Желтый господин отрицательно качал головою. Ивану Андреевичу тоже казалось, что она не разденется.

Из соседней комнаты показался Сергей Павлович, который отлеживался после припадка в спальне. Он изумленно смотрел на происходящее.

— Давайте деньги, — сказала Маша грубо.

Она зажала их в кулак и так, с зажатыми в кулаке деньгами, стала порывисто расстегивать крючки лифа. Лицо ее было красно. Глаза она крепко зажмурила и верхнюю губу прикусила. Нижняя была натянута и дрожала.

— Не разденется, — уверенно протянул желтый и лысый.

— Молчать! — приказал Бровкин.

Она вдруг приостановилась и, запахивая расстегнутый лиф, спросила:

— А можно вперед отнести деньги в сундук?

В глазах ее была боязнь, что они не согласятся.

— Коли не обманешь, можно, — сказал Бровкин.

Она, вспыхнув еще больше, убежала.

— Пропали денежки! — засмеялся желтый господин.

Поднялись шум и спор.

— Что такое? Зачем? — возмущался Сергей Павлович. — Она обязательно разденется. Что тут такого? Вот если не разденется, это я понимаю. Всякая женщина, если ей нужны деньги, разденется. Только это подло. И ребенок разденется. Только это подло. Гнусность, гадость! Черт! Кто это придумал? Что хотят эти господа доказать, кроме собственного разврата? Сладострастники! Черт!

— Не забегай, брат, вперед, — угрюмо сказал Бровкин. — Дело само себя окажет.

— Да если она не разденется, я готов черт знает что… Я готов на ней жениться! — крикнул неожиданно Сергей Павлович.

Раздался взрыв хохота.

— Ага, брат! — пискнул Кротов. — Только она все-таки что-то не идет.

Кто-то выглянул в переднюю.

— Да она тут стоит.

— Маша! — крикнул строго Прозоровский.

Она появилась в дверях.

— Ну! — сказал Прозоровский. — Что же?

Глаза его неприятно вылезали из орбит.

— А вы прибавьте еще.

Все засмеялись от неожиданности.

Она стояла, ощупывая рукою косяк двери.

— Я говорил вам! — крикнул желтый господин.

— Ну, уж это, голубушка, дудки! — сказал актер. — Это, моя прелесть, нечестно.

— Глупо сказано, — крикнул ему Бровкин. — Захотели честности от бабы. А еще актер… Сколько же тебе прибавить?

— Трешницу.

Новый взрыв хохота.

— Вот это утешила.

— За трешницу я согласна, — говорила она, глядя в косяк двери и проводя по нему пальцем.

Долго не могли успокоиться от смеха. Больше и пронзительнее всех хохотал Кротов. Он снял очки и, держа их перед собою и расставив ноги, визжал, как зарезанный поросенок.

— Вы подумайте: за трешницу! Ну, уж это чисто русская черта. Надбавьте еще трешницу, именно трешницу, и она уже все может. Дайте ей тысячу, она не может, а дайте пятьдесят рублей и надбавьте трешницу — и все возможно. Теперь она разденется. Можно держать пари.

— Не угодно ли?

Он махал рукой.

Бровкин отыскал зелененькую кредитку и, помахав ей в воздухе, передал Маше. Та взяла и, крепко сжав губы, стала быстро раздеваться. Движения ее были грубы и решительны. Иван Андреевич понял, что она ищет спасения в быстроте.

Сверкнула голая до плеча рука и показалась поношенная, жалкая, грубая сорочка. Кончик тоненькой косички, вероятно, от волнения выбился из прически наружу. Кофта упала к ногам. Сжав плечи и не глядя ни на кого, она начала развязывать юбку. Иван Андреевич почему-то отыскал глазами Сергея Павловича. Тот стоял бледный, с наморщенными страдальческими бровями и полураскрытым ртом.

Маша торопилась. Упала юбка, и теперь из-под второй коротенькой темной юбчонки виднелись ее неуклюжие ноги в грубых серых чулках. Актер покачал головою и с улыбкой посмотрел на желтого господина. Тот сделал плечами движение, означавшее:

— Еще посмотрим.

Маша остановилась и с отчаянием взглянула в напряженные лица мужчин. Иван Андреевич вдруг понял, что сейчас она решится на последнее, и, не выдержав, пошел к двери.

— Пойдемте! — сказал он Сергею Павловичу.

Тот не двигался, точно загипнотизированный, и только болезненно крикнул, удерживая его за руку:

— Сейчас. Подождите же.

Прозоровский стоял, дрожа, и лицо у него было совсем больное, полупомешанное. Рот слюняво раскрылся.

— Погодите, — сказала Маша. — Я отойду.

— А рубашку сюда, — угрюмо сказал Бровкин, надувая щеки и протянув руку.

— Зачем?

— Ну, не торговаться.

Она глядела на них, прижав локти к бокам, точно затравленная мышь. Иван Андреевич понял, что она ожидает снисхождения.

— Ну, довольно! — крикнул он. — Больше не надо. Доказано.

— Позвольте! — раздались негодующие голоса. — Ничего не доказано.

— Она просто, дрянь, торгуется. Сейчас опять попросит надбавки.

Иван Андреевич, махнув рукой, пошел к двери. За его спиной раздались неожиданные всхлипывания девушки.