мало придется. К тому же брала свое усталость, и грабеж не доставлял уже радости. А бочки манили. И манил отдых.
На дороге были разведены костры. Старик принес все стаканы, какие были в корчме, а женщины из его дома — всю трефную посуду, то есть такую, из которой не смеет есть ни один еврей, так как в ней подается пища, с ритуальной точки зрения нечистая. И пошло пирование. Ибо пора было подвести счастливый итог этому счастливому дню.
Дочери Герша Лейба Вольфа и жены его внуков с тревогой смотрели из окон на веселье вокруг костров: что-то будет, когда все перепьются? Они дрожали за своего патриарха, который вышел защищать всю их фамилию. Старик с длинной белой бородой не уходил из толпы, ни единым взглядом не выдавая владевшего им нервного напряжения, он улыбался, со всеми разговаривал и относился снисходительно к присутствию бедных еврейских подростков, тоже прибежавших, чтобы выпить как следует — если не вина, так разбавленного спирта; в другое время он бы их прогнал.
Зрелище кишащей вокруг ярких костров толпы доставляло большое удовольствие детям младших дочерей Герша Лейба Вольфа и его правнукам — девочкам с большими глазами и мальчикам в бархатных шапочках, с черными, белокурыми и русыми пейсами. Они теснились к окнам и, не понимая серьезности момента, попробовали было затянуть еврейскую песенку, которой научились от матерей:
Ой-ой-ой,
Нализался гой!
Пьянчуга скверный
Пропадет, наверно.
Ой-ой-ой,
На то он и гой!
Но матери поспешно зажали им рот и прогнали их спать.
Среди дня повстречал народ в деревне Николу Шугая.
— Пойдем с нами, Никола!
Но Шугай только рукой махнул.
— Ничего я не хочу. Рад, что домой попал.
Поглядел на деревню, на толпу перед домом Герша Вольфа, Абрама Бера и вернулся в отцовскую хату возле Сухара. Николе Шугаю фронтовой дух товарищества был чужд. Никола был похож на рысь. Она тоже выходит на дорогу одна, одна дерется и одна умирает — от пули, либо забравшись, обессиленная, в чащу.
Ночью у костра перед корчмой Герша Лейба Вольфа произошло несчастье. Пьяные мужики стали отнимать друг у друга взятую в жандармском посту винтовку. Грянул выстрел, и двое — Иван Маркуш и Данило Леднай — повалились мертвые. Толпа затихла. Потом опять зашумела тревожно. «Что-то будет?» — пронеслось в мозгу побледневшего Герша Лейба Вольфа. Его дочери, жены его внуков отпрянули от окон и, схватившись за головы, зашептали:
— Шма, Исруэль![46]
Но, выглянув опять наружу, увидали, что старик продрался сквозь толчею к пьяному старосте и что-то объясняет ему, говорит командиру, приказывает еврейским парням унести мертвых. Ах, что за человек — наш дед! Святой старец! Толпа хлынула за парнями, уносившими убитых; шумя, стала расходиться. И через минуту перед корчмой остались только костры, почти пустые бочки да кровь на снегу, истоптанном так, что стала видна черная земля.
Да будет благословенно имя господне! Ни одной дуре не пришло в голову крикнуть с перепугу, будто стреляли из Вольфова дома, никто не упился до потери сознания, нельзя было поэтому взбаламутить толпу подозрением: а что, мол, спирт и вино — не отравленные? Измученный и окоченевший, Герш Лейб Вольф вернулся, наконец, домой. Усталым жестом старчески желтой руки остановил кинувшихся было к нему встревоженных женщин — дескать, не докучайте! — и прошел к себе в каморку. Перед тем как лечь, побеседовал с вечным, произнеся «Кришму»{177}. А ежели в четверг или во время шабаша в синагоге будет выставлена тора{178}, он вознесет перед ней благодарственную молитву — «Гоймл беншн», такую пламенную, какой не возносил с самого рождения своего младшего — Бонды.
«Хашем исбурех!»[47] День пережит.
Утром, когда бо́льшая часть Колочавы еще крепко спала, кузнец Сруль Розенталь, великан в кожаном фартуке, с черной, как уголь, бородой и такими же пейсами, застучал молотом по несгораемому шкафу возле дома старосты. Он обрушил на него чудовищные удары. Ни в какую! Тогда каждый из кучки веселых зевак попробовал свою силу. Но в конце концов шкаф, облупленный, с вмятыми стенками, весь щербатый, так и остался лежать в снегу у дороги.
На другой день перед церковью собрался сход мирян и духовенства. Был утвержден в должности новый староста Васыль Дербак. Потом Юрай Лугош — командиром. И больше не о чем было говорить, нечего решать. Назначили только людей в дорожные заставы с наказом, чтобы никто ничего из села не выносил и чтоб каждого вновь прибывшего сейчас же вести к командиру. Но из этого получились одни неприятности. Прибывали только солдаты с фронта; когда Лугош пробовал проверять их вещевые мешки, они кричали, ругались. Сын нового старосты, капрал Мишка Дербак, обросший щетиной, худой, измученный от долгого пути (он притащился откуда-то из Тироля), устроил Лугошу целый скандал: вынул револьвер и хотел застрелить командира, с которым имел какие-то счеты еще на фронте.
Но самоуправление продержалось всего-навсего еще день. Нотар Мольнар и вахмистр Ленард бежали за тридцать километров от Колочавы — в Воловое. Но Абрам Бер и Герш Вольф выбрали более удачное направление. Они двинулись в Хуст и сейчас же явились в комендатуру. Рассказали, какое создалось опасное положение. А комендатура относилась к таким случаям с особенным вниманием. Она направила на место происшествия роту солдат под командованием молодого поручика Менделя Вольфа, сына единственно законного колочавского старосты — Герша Вольфа.
На пятый день бунта, в пять часов утра — еще до света — воинская часть, осыпаемая легким снежком, вступила в Колочаву.
Поручик Мендель Вольф приказал своим солдатам:
— Вперед! Не давать пощады мерзавцам!
Нет, он — не прежний студентик, у которого колочавское сено торчало из сапог, а поручик Вольф! Он покажет им, как расхищать добро, которое должно перейти к нему!
— Ребята, вперед! Завтра старый пан привезет вина.
Солдаты звеньями разошлись по деревне. Но поручик Вольф не мог отказать себе в удовольствии навестить своих старых знакомых — командира Лугоша и старосту Дербака. С помощью четырех солдат он вытащил Лугоша из постели, и впятером они избили его так, что тот, весь окровавленный, рухнул к их ногам. На него вылили два ведра воды, велели ему одеться и, связанного, увели. Потом пошли к Васылю Дербаку. Дербак был разбужен дребезгом разбитых окон, в которые просунулись ружейные дула, и оглушительным стуком в дверь. Жена открыла, муж вскочил с постели, и перед ним, еще заспанным, появился Мендель Вольф с двумя солдатами.
— Доброе утро, господин староста. Я к вам с визитом.
Поручик погасил об нос Дербака сигарету. Потом кинул ее в сторону,