предсказание тезки-жреца, решил, что так угодно богам, и хотя обладал армией в 300 тысяч воинов, бежал в Эфиопию, а гиксосы вместе с евреями стали править страной, подвергая местное население поборам и тяжелым репрессиям. Затем спустя 13 лет Аменофис с войском вернулся в Египет, без труда разбил гиксосов, а прокаженных частично убил, а частично изгнал из страны и преследовал до границы с Сирией.
От Манефона Иосиф переходит к версии египетской истории в изложении Херемона — александрийского библиотекаря, жившего в I веке н. э. (то есть почти своего современника), бывшего вдобавок какое-то время воспитателем Нерона.
Тот также упоминает царя Аменофиса, которому во сне явилась богиня Изида и стала пенять ему за разрушенный во время войны ее храм. Перепуганный Аменофис запросил жреца Фритифанта, как ему искупить грех, и тот посоветовал ему очистить Египет от прокаженных. Аменофис последовал этому совету и изгнал из страны 250 тысяч прокаженных, которых возглавили Моисей и Иосиф. Те, придя в Пелузий, нашли там 380 тысяч человек, которых царь не хотел пускать в Египет, заключили с ними союз и пошли войной на Египет. Аменофис бежал в Эфиопию, бросив беременную жену, которая родила в пещере сына Рамсеса, который, когда подрос, прогнал 200 тысяч прокаженных, от которых произошли евреи, в Сирию и вернулся на трон отца.
Наконец, Иосиф приводит еще одну версию происхождения евреев, принадлежащую некоему александрийскому историку Лисимаху, жившему предположительно во II веке до н. э., о котором нам практически ничего не известно.
Лисимах говорит о некоем египетском царе Бокхорисе, при котором евреи, в массе своей пораженные чесоткой, проказой и другими кожными заболеваниями, жили тем, что просили подаяния у храмов, заражая тем самым множество людей. После того как в стране грянул неурожай, Бокхорис запросил оракула, и тот заявил, что бог Солнца Аммон повелевает утопить всех больных чахоткой и проказой, а остальных больных изгнать в пустыню. Царь удаляет евреев в пустыню в расчете, что они там погибнут, но они выживают, по совету своего вождя Моисея идут наугад, приходят в Ханаан, завоевывают его и основывают свою столицу, которую поначалу назвали Иеросила (на древнеегипетском — «город грабителей храмов»), а затем, когда приобрели могущество, чтобы избежать связанных с этим упреков, переименовали в Иерусалим.
Иосиф разбивает три эти версии как по отдельности, так и сведя их вместе, взывая при этом к логике и рациональному мышлению читателей, то есть следуя в русле мышления римлян, бывших в массе убежденными рационалистами.
При этом он не жалеет сарказма в адрес своих оппонентов.
«Первоначальная причина этих выдумок, — пишет он, — как он (Манефон. — П. Л.) ее преподносит, поистине смехотворна: „Царь Аменофис, — говорит он, — пожелал созерцать богов“. Каких богов? ежели тех, что принято почитать у них, то и бык, и козел, и крокодилы, и обезьяны с собачьими мордами были у него перед глазами. Небесных же богов как мог он лицезреть? И откуда возникло у него само желание? Оттого, клянусь Зевсом (здесь Иосиф доходит до пика своего сарказма. — П. Л.), что до него их созерцал какой-то из его предшественников. От него-то он и узнал, как и куда смотреть, чтобы их увидать, так что ни в каком новом способе он и не нуждался. Умен же был прорицатель, по совету которого царь взялся за совершение этого дела. Почему же он не предвидел неисполнимость его желания, раз от этого не отступился? И с чего он взял, будто богов нельзя увидать из-за калек и прокаженных? Ведь боги гневаются на людей за нечестивые поступки, а не за телесные увечья. И возможно ли всего за один день собрать восемьдесят тысяч калек и прокаженных? И почему же царь ослушался прорицателя? Ведь тот посоветовал ему изгнать прокаженных за пределы Египта, а он упрятал их в каменоломни, как будто нуждался в работниках, а не желал очистить страну. Манефон утверждает, что прорицатель покончил с собой, поскольку предвидел гнев богов и все грядущие беды в Египте, и что он оставил царю письмо с предсказанием. Тогда почему же с самого начала прорицатель не знал о своей смерти? Почему он тотчас не воспрепятствовал царю в его желании созерцать богов? И к чему бояться тех бед, которые должны были случиться не с ним? Или что же еще могло быть для него более ужасным, из-за чего он поспешил покончить с собой?..» (ПА, 1:28).
Дальше больше. Иосиф обращает внимание, что Манефон нагромождает одну нелепицу за другой, начиная с того, что сама фигура царя Аменофиса выдумана, поскольку ни в одной достоверной египетской хронике он не упоминается; что поведение прокаженных, если те и в самом деле были частью египетского народа, нелогично: зачем им идти войной на царя, который дал им город, за что они должны были быть ему благодарны. Да и зачем им было звать чужеродных гиксосов, чтобы воевать с египтянами, среди которых были их близкие родственники? Да и гиксосы в этой версии тоже хороши: за 13 лет правления совершенно не подготовили страну к вторжению из Эфиопии и сдали Египет вернувшемуся Аменофису почти мгновенно.
То, что Манефон, вопреки всему, что известно о жизни Моисея, пытается сделать из последнего египетского жреца, Иосифа как раз не удивляет: он говорит, что египтяне почитали Моисея как «человека божественного» и, естественно, хотели бы видеть его одним из своих соплеменников.
Но, говорит он, если следовать версии Манефона о том, что евреи произошли от прокаженных, то их законы должны терпимо относиться к страдающим этой болезнью. Однако, пишет он, то, что Моисей не страдал этим недугом, следует из самих введенных ими законов: «Ибо прокаженным он запрещает оставаться в городе или жить в деревне; им надлежит поодиночке бродить в разодранных одеждах, а всякого, кто прикоснется к ним или окажется с ним под одной крышей, он считает нечистым. И даже если болезнь будет излечена и человеку возвратится его прежний вид, он предписывал различного рода очищения, омовения ключевой водой и острижение всех волос, и лишь после того, как тот совершит множество всяческих жертвоприношений, он позволял ему войти в священный город. А между тем, казалось бы, человек с таким недугом должен был отнестись к больным той же болезнью с большей заботой и вниманием. Его постановления касались не только прокаженных, но всем, кто имел хоть малейший телесный изъян, он запретил участвовать в священнодействиях. И даже если во время священнодействий с кем-либо случалось подобное несчастие, он лишал его этой чести. Потому возможно ли, чтобы он принимал эти постановления против самого себя и издавал законы себе же на позор и во вред?» (ПА, 1:32).
Далее он обращает внимание на множество нестыковок в