Говоря иначе, народная идентификация обосновывалась прежде всего общинными связями, а не индивидуальной практикой, опиравшейся на частную собственность. Причем привлекательность общинных порядков, их справедливость напрямую соотносились с православной верой. Как провозглашал оратор, христианские начала существуют не только для неба: они должны утверждаться и на земле.
«Можем ли мы сказать, что готовность поступиться частью своих интересов в пользу ближнего, признание принципа: живи и давай жить другим, друг друга тяготы несите и так исполните закон Христов, – можем ли мы признать, что в этом заключается что-то вредное, с чем нужно бороться?!»[1544]
Приведенный выше материал дает некоторое представление о том, почему вживание института частной собственности в ткань жизни русского народа проходило столь болезненно. Но дело не только в нежелании низов с их коллективистским сознанием жить по-новому. Еще одна причина кроется в том, что часть правящей элиты была непоследовательна в осуществлении реформ. Закрепление земли за отдельными мелкими собственниками – это, конечно, необходимое, но недостаточное условие для запуска рыночных механизмов. Требовалось вовлечь новые домохозяйства в товарно-денежный оборот – от этого напрямую зависела их коммерческая состоятельность. В результате на повестку дня выдвинулся вопрос о кредитовании, поскольку в том нищенском состоянии, в котором пребывала деревня, начать самостоятельное развитие мелкому частному владельцу было крайне трудно. Общепринятая капиталистическая практика предусматривала выдачу кредитов под залог частных угодий. Собственно, все российское дворянство издавна и активно пользовалось подобными займами, в получении которых никогда не испытывало больших проблем. Можно сказать, что теперь речь шла о распространении этой практики на множество возникающих частных домохозяйств. И 15 ноября 1906 года был обнародован указ о выдаче Крестьянским поземельным банком ссуд под залог надельных земель[1545]. Однако этот акт был незамедлительно снабжен поясняющими правилами Министерства финансов, которые фактически лишали крестьян возможности кредитоваться под залог их наделов.
С этого момента в высшей бюрократии разворачивается противоборство, не прекращавшееся вплоть до начала Первой мировой войны. За этот период состоялись три крупные дискуссии (1908, 1910, 1913 годов) по кредитованию мелких земельных владельцев[1546]. Рассматривались варианты создания специализированной банковской структуры, воспринимающей заемщика не как представителя определенного сословия, а прежде всего как собственника, когда важно качество залога, а не сословная принадлежность. Защитники этих проектов убеждали: пока отсутствует кредитная ответственность землей и имуществом по ссудам, крестьянство не будет приобщено к цивилизованному порядку. Контраргумент звучал так: предлагаемая система залогов, по сути, отдает крестьянство во власть капитала; в этом случае государство лишится контроля над земельным рынком, что приведет к разорению тех мелких частных домохозяйств, для образования которых приложено столько усилий. Поэтому надо ждать, когда русский народ созреет для производительного использования финансовых средств[1547]. Иными словами, крестьянству отказывали в хозяйственной самостоятельности, мотивируя отказ его неподготовленностью к ведению кредитных операций; такой подход заметно тормозил перевод деревни на капиталистические рельсы. Крестьянский собственник, имеющий доступ к кредитной системе, смущал дворян и чиновничество, не желавших видеть в нем равноправного экономического субъекта. А.В. Кривошеин разочарованно заметил:
«Я совершенно не понимаю, почему благожелательное отношение к крестьянской массе, покуда она бедна, внезапно превращается в неприязнь к людям той же среды, как только они сумели выбиться из нищеты»[1548].
Все сказанное в полной мере относится и к кооперативному движению, широко развернувшемуся в 1905-1914 годах. По подсчетам исследователей, общее число кооперативов в стране к началу 1905 года не превышало 4 тысяч, а к концу 1914 года их насчитывалось уже около 30 тысяч, и половину из них составляли кредитные кооперативы[1549]. Эти данные постоянно воспроизводятся специалистами, но они не отражают того, что отличало российскую кооперацию от западных аналогов. В России практически отсутствовали начала самодеятельности и самоуправления: все определялось разнообразными циркулярами и инструкциями властей. К тому же кредитные товарищества отличал высокий удельный вес казенных ассигнований[1550]. Это объяснялось тем, что кооперативное становление шло сверху, при прямой поддержке правительства в лице Государственного банка, выделявшего мелкие субсидии населению через кооперативную сеть. Понятно, что все то же Министерство финансов не могло не озаботиться проблемой возврата денежных средств. И так как главное финансовое ведомство постоянно отказывало крестьянству в допуске к общепринятой кредитной практике, оно решило вернуться к проверенному принципу круговой поруки. В результате именно таким образом – а не в залоговом режиме – функционировали российские кооперативы (все члены кооператива связывались общим ручательством за возврат каждой взятой ссуды не как отдельные частные собственники, а как представители крестьянского сословия). Конечно, это не может не удивлять: совсем недавно круговая порука по уплате податей была осуждена и официально отменена, ныне же в кооперативах произошло ее возрождение.
К тому же роль всех этих расплодившихся кооперативов, вызывавших восторг у многих деятелей царской России, в деле подъема экономики была более чем сомнительна. А вот о чем можно говорить с уверенностью, так это о превращении их в систему по обслуживанию богатых домохозяев: именно данная прослойка деревни размещала здесь свои средства[1551]. Это становилось выгодным делом, поскольку в кредитной кооперативной сети, несмотря на повышенные финансовые риски, проценты установились выше, чем в отделениях Государственного или частных банков: 6-8% против 3-4%[1552]. Постепенно, по мере углубления реформ и появления частника, кооперативы начали работать уже не на казенных субсидиях, а на деньгах деревенских богатеев. Этот вывод убедительно подтверждают цифры: мелкие вклады (до 50 руб.) в системе составляли 55%, но это всего 9% от общих вложений; крупных же вкладов (от 500 руб.) было только 12%, зато давали они почти 61% размещенных средств[1553]. Что касается самых многочисленных мелких вкладчиков, то они входили в кооперативы, как правило, для того, чтобы иметь возможность получить хоть какие-то деньги – но совсем не на развитие или какое-нибудь хозяйственное улучшение, а для решения своих бытовых потребностей. (Собственно, сумма в 30-40 рублей только для этого и годилась)[1554].
Непоследовательность в создании полноценного мелкого собственника, о которой шла речь, не могла не сказаться и на планах правительства П.А. Столыпина по реформированию управленческих структур. В соответствии с ними предлагалось преобразовать местное самоуправление по бессословному принципу; правовой статус того или иного лица должен был определяться по имущественному цензу, а не по сословной принадлежности. Эту идеологию отражал законопроект по образованию бессословного низового звена – волости, внесенный в Государственную думу в 1908 году. Он предусматривал избирательную систему, где избирателями признавались бы только собственники недвижимых имуществ, облагаемых волостным земским сбором. В то же время члены общины в избирательном отношении не ставились в один ряд с мелкими частными владельцами. Законопроект отказывался и от института волостного старшины, превратившегося из представителя крестьянских интересов в исполнителя указаний уездного начальства; а для соблюдения интересов крестьян предлагалось избирать коллегиальные волостные органы с председателем во главе. Переход к бессословной единице утверждал и новую систему уплаты податей, которые теперь переставали быть прерогативой крестьянства[1555].
Акцент на имущественный ценз как главный регулятор жизни вызвал резкие возражения нижней палаты. Уже в докладе по законопроекту говорилось, что идея автоматического признания гласными лиц, обладающих высоким цензом, выглядит просто кощунственной:
«Можно быть душевнобольным, можно быть человеком абсолютно никуда не годным... опороченным всем местным обществом, но если у такого человека имеется ценз, тем самым он гласный без выбора. Трудно представить более неудобное, более абсурдное предложение»[1556].